Таинство
Шрифт:
Они сидели в гостиной дома Каннингхэмов, рядом со складом утиля, принадлежавшим отцу Фрэнни. Дом был маленький, но уютный и аккуратный, тогда как во дворе царил хаос. Над камином — молитва в кружевной рамке, благословляющая очаг и всех, кто вокруг него собрался. Буфет тикового дерева с фамильным чайным сервизом, все предметы расставлены продуманно, но не напоказ. Простые медные часы на столе и рядом с ними — хрустальная ваза с грушами и апельсинами. Здесь, среди этого традиционного уклада, Уилл и рассказал Фрэнни о тех ощущениях, которые испытывал в последнее время, о том,
— Слушай, я же спрашивала у мамы, — спохватилась Фрэнни. — И она рассказала мне эту историю.
— И что за история? — спросил Уилл.
— Тут, в долине, жил один человек по имени Бартоломеус, — поведала она. — Тогда здесь повсюду были шахты по добыче свинца.
— Я и не знал, что тут были шахты.
— Были-были. И он заработал на этом кучу денег. Но у него, как сказала мама, не все было в порядке с головой: он воображал, что люди плохо обращаются с животными и единственный способ остановить человеческую жестокость — это создать суд, который будет защищать животных.
— И кто был судьей?
— Он и был. И присяжными, наверное. — Она пожала плечами. — Всю историю я не знаю, только отрывки…
— И поэтому он построил тот дом.
— Он его построил, но не до конца.
— У него что — кончились деньги?
— Мама говорит, его, наверное, отправили в дурдом из-за того, что он делал. То есть никто не хотел, чтобы он приводил животных в суд и издавал законы о том, как люди должны с ними обращаться.
— А он что — этим и занимался? — спросил Уилл, улыбаясь одними губами.
— Что-то вроде этого. Похоже, никто толком не знает. Его нет в живых уже сто пятьдесят лет.
— Печальная история, — заметил Уилл, думая о странном величии этого глупого Бартоломеуса.
— Его пришлось туда упрятать. Ради безопасности остальных.
— Безопасности?
— Ну, в том смысле, что он собирался обвинять людей в плохом обращении с животными. Мы все плохо с ними обращаемся. Это естественно.
Произнося эти слова, она стала похожа на свою мать. В общем добродушная, но бесчувственная. Это ее мнение, и она ни за что от него не откажется. Уилл слушал, и его намерение поделиться тем, что он видел, стало таять. Наверное, Фрэнни все же не сможет его понять. Еще решит, что он похож на Бартоломеуса и его тоже надо упрятать.
Но Фрэнни уже закончила рассказ о Суде.
— Так о чем ты говорил?
— Ни о чем, — ответил Уилл.
— Нет, ты начал что-то говорить…
— Наверное, это было не так уж важно, иначе я бы помнил, что хотел сказать. — Он поднялся. — Я, пожалуй, пойду.
Вид у Фрэнни был довольно озадаченный, но Уилл сделал вид, что ничего не заметил.
— Ну, до завтра, — сказал он.
— Ты иногда бываешь такой странный, — отозвалась Фрэнни. — Ты это знаешь?
— Нет.
— Знаешь-знаешь, — сказала она с легким упреком. — И думаю, тебе это нравится.
Уиллу не удалось сдержать улыбку.
—
Тут дверь распахнулась, и в комнату вошел Шервуд. В волосы у него были вплетены перья.
— Ты знаешь, кто я?
— Цыпленок, — сказал Уилл.
— Никакой я не цыпленок, — возмутился глубоко оскорбленный Шервуд.
— Но ты похож на цыпленка.
— Я Джеронимо. [6]
6
Индейское имя Гоятлай («Тот, кто зевает», 1829–1909) — военный предводитель чирикауа-апачей, 25 лет возглавлял борьбу против вторжения армии США на земли своего племени. В 1886-м был вынужден сдаться.
— Цыпленок Джеронимо.
— Я тебя ненавижу, — сказал Шервуд. — И все в школе тебя ненавидят.
— Шервуд, помолчи, — оборвала его Фрэнни.
— Ненавидят! — продолжал Шервуд. — Все думают, что ты полоумный. Тебя так и называют за глаза — Уильям Полоумный.
Теперь уже смеялся Шервуд.
— Полоумный Уильям! Уильям Полоумный!
Фрэнни напрасно пыталась его остановить — было ясно, что он будет гримасничать, пока не кончится запал.
— Мне плевать! — крикнул Уилл. — Ты настоящий дебил, а мне плевать!
Он схватил пальто и, обогнув Шервуда (который стал еще и пританцовывать), направился к двери. Фрэнни не удавалось угомонить брата. Он вертелся на месте, подпрыгивая и вопя.
Честно говоря, Уилл обрадовался Шервуду. Это был отличный предлог, чтобы убраться восвояси, что он и сделал, прежде чем Фрэнни приструнила своего братца. Не о чем волноваться. Он вышел из дома, миновал склад утиля и дошел до конца Самсон-роуд, а до него все еще доносились крики Шервуда.
VIII
— Мы переехали сюда, потому что ты так хотела, Элеонор. Пожалуйста, не забывай об этом. Мы приехали сюда из-за тебя.
— Я знаю, Хьюго.
— Так о чем ты говоришь? Хочешь, чтобы мы опять переехали?
Уилл не разобрал ответ матери. Ее тихие слова потонули в рыданиях. Но он слышал, что говорит отец.
— Господи, Элеонор, перестань рыдать. Мы не сможем поговорить, если ты будешь рыдать всякий раз, когда заходит речь о Манчестере. Если не хочешь возвращаться туда, я не возражаю, но я должен понять, чего ты хочешь. Так долго не может продолжаться — ты принимаешь столько таблеток, что и не сосчитать. Это не жизнь, Элеонор.
Что она ответила? «Я знаю»? Уиллу так показалось, хотя через дверь расслышать было непросто.
— Я хочу сделать так, как лучше для тебя. Как лучше для всех нас.
И теперь Уилл расслышал-таки слова матери.
— Я не могу здесь оставаться, — сказала она.
— Тогда давай решим окончательно: ты хочешь вернуться в Манчестер?
— Я знаю, что не могу здесь оставаться, — повторила она.
— Отлично, — сказал Хьюго. — Мы возвращаемся. Неважно, что наш дом продан. Неважно, что мы потратили на переезд тысячи фунтов. Мы просто возвращаемся.