Так говорил Каганович
Шрифт:
Ну, не вышла концессия, ну что поделаешь? Было.
– Как вам нравится венок на могилу японских военнопленных?
– Много комплиментарщины.
– Надо посоветовать Горбачеву: когда вы будете в Западной Германии, Михаил Сергеевич, не забудьте положить венок на могилу эсэсовцев – для укрепления дружбы.
– А между прочим, я вам скажу: мне говорили, будто в вашей книжке есть послесловие антиленинское. Ленин там сравнивается с Гитлером.
– Я вам подарю эту книжку. Там перед послесловием есть такая сноска, на которой я настоял: «Издательство, публикуя это послесловие, считает
– Это мало. Вы не должны были пропустить. Это значит, что само издательство такое.
– Покажите мне пальцем сейчас большевистское издательство!
– Хуже меньшевистского.
– Я тут честно написал, как он говорил, ничего не приукрашивал, ничего не искажал в книге «Сто сорок бесед…» Вот перед послесловием сноска, что я его не разделяю.
– По простому говоря, автор считает, что автор послесловия сволочь, написал чушь собачью, – говорит Каганович, – А я хотел с вами посоветоваться по-деловому. Я хотел с вами такой совет держать, поскольку я вам доверяю.
Каганович говорит, что у него написано от руки тысяч десять страниц мемуаров. Он хочет, чтобы я был редактором. Нужен ксерокс, машинистка, издательство… Выпускать рукопись из дома он не хочет. Нужен помощник.
– Что вы могли бы посоветовать?
– Я бы посмотрел это дело. И можно попробовать.
– Согласен взять у меня Госполитиздат, но одну книгу. А я бы хотел двухтомник.
Каганович с помощью дочери достал огромную папку, где ленточками перевязаны пачки школьных тетрадок в черных картонных обложках. Я начал листать, читая. О деревне Кабаны, о жизни в Киеве, о тяжелом положении рабочих. «За труд платили лошади больше, чем рабочему». О дисциплине сказано: «Хотя партия и не армия…»
– Садитесь прямо в кресло, – говорит мне Каганович.
Я сел у окна. Листаю странички, исписанные фиолетовыми чернилами. Каганович на костылях вышел, вошел… Записки рабочего, большевика, коммуниста…
– Очень большая работа, – говорю я.
Идем ужинать в холл, если можно так назвать небольшое помещение, продолжающее коридор между первой и второй раздельными комнатами и кухней. Здесь стеллаж с книгами.
– Сталин был в армии или нет? – спрашиваю я. – Успенский вчера говорил, что его призвали в армию.
– У него же рука была, так сказать, не совсем, – говорит Мая Лазаревна.
– Наверно, недолго. В Ачинске, – говорит Каганович. – А где это Успенский догладывал?
– Вчера была встреча с читателями в Доме военной книги на Садовом кольце.
– Вы мне обещали, между прочим, насчет Волкогонова. А он был на войне, Волкогонов?
– Не знаю. Я нашел номер газеты, записал. Хочу сделать ксерокс.
– Вы лучше прочтите и потом расскажете мне. Мне нужно знать. А вы читали его книгу?
– Всю не прочитал. Я ее пролистал. Он к Сталину плохо относится.
– Начало очень плохое.
– Не признает Сталина полководцем, – говорю я.
– Волкогонов не понимает одного: Сталин – явление мирового порядка, политик мирового масштаба, руководитель единого хозяйства страны.
Вот возьмите вы наше отступление в начале войны. В нем, сначала вынужденном, а потом уже маневренном, был заложен элемент наступления большого. Это рискованно говорить, потому что могут сказать: что же, вы сознательно отступали? Нет, неверно. Сначала вынужденное, а потом уже маневренное. И на этом Гитлер проиграл, погорел. А мы выиграли. Не всегда отступление является проигрышем. Не всегда. Я так думаю.
– Но могут возразить, что армию вначале погубили.
– Я потому и говорю, сначала было вынужденное отступление. А потом вынужденное переходит в сознательное. Такова диалектика. В этом тоже что-то есть, на этом можно поймать противника. А у Кутузова не было сознательного отступления? История его оправдала!
Я подарил Кагановичу «Сто сорок бесед с Молотовым».
Написал на книге: «Бойцу ленинско-сталинской эпохи на память о его друге и соратнике по борьбе за построение первого в мире социалистического государства».
Мая Лазаревна напомнила о первоапрельской шутке в еженедельнике «Собеседник», где говорится о том, что в памятник Дзержинскому на Лубянке замурован золотой запас Германии, и об этом знает только Каганович. Сорок пять лет он хранил тайну,…
– Папа не так реагировал, как я, – говорит она. – Мне»звонили: передай папе благодарность, спас нашу страну!
На полном серьезе…
– Надо же такое придумать! – говорит Каганович.
– Мне тоже звонили: спроси у Кагановича, правда это или нет? Иногда и сейчас употребляют ваше имя. Какой-то фильм показывали. Вот, мол, плохо живем. А кто в этом виноват? И ни к селу, ни к городу: виноват Лазарь Моисеевич Каганович.
– Это всерьез было сказано? – спрашивает Каганович.
– Да нет. Вроде хохма.
– Понимаю… Это сказано с иронией, чтоб люди посмеялись, шо и тут, мол, его обвиняют. Понимают, что я сейчас не у власти.
– Я недавно частушку слышал:
По весне у Горбачева
В голове проталина.
Всю державу развалил,
А свалил на Сталина.
Мая Лазаревна рассказывает, что ей звонил сын Демьяна Бедного. Написали, что Демьян Бедный – незаконнорожденный сын царя, поэтому его фамилия Придворов. Его даже за это исключали из партии, а Бедный член партии с девятьсот третьего года. Потом восстановили, потому что было доказано, что это неправда.
– Да, говорили об этом, – вспоминает Каганович. – И раньше говорили, ходило это. Я не могу вспомнить его стихотворение на Ленский расстрел, в «Правде» напечатано. Так написано, что все подымало! А всего четыре строчки… В апреле двенадцатого года. Считался главным нашим поэтом. Вообще сейчас не упоминают никого из народных и рабочих поэтов. Ни одного. И Горького не упоминают сейчас, и других. А ведь много было поэтов рабочих, целая организация пролетарских поэтов. Куда они делись?
Только и воспевают буржуазных во главе с Буниным. Ахматова, еще кто там?