Так говорил Заратустра
Шрифт:
Поистине, подобно безумцам и проповедникам покаяния, излил я гнев свой на все, что было у них великого и малого: «Лучшее их ничтожно, плохое и дурное их ничтожно!» — так смеялся я.
Криком и смехом изливалась из меня мудрая страсть моя, дикая мудрость моя, в горах рожденная! Высочайшая страсть моя, шумящая крыльями!
И часто, когда я смеялся, она внезапно увлекала меня вдаль и ввысь: и летел я, трепеща, как стрела, в напоенном солнцем восторге:
— туда, в далекое будущее, которого не видела еще ничья мечта, на Юг столь знойный, что и не снился художникам; туда, где
— так говорю я сравнениями, запинаясь и хромая, как все поэты: поистине, стыжусь я того, что приходится мне быть еще и поэтом!
Туда, где всякое становление казалось мне божественным танцем и дерзким весельем, а мир — разрешенным от уз и свободным, стремящимся снова и снова к себе самому:
— словно боги, что вечно ищут себя в вечном бегстве от себя, блаженно противореча себе и снова, по-новому, внемля себе, сами с собой в противоречивом согласии:
— где само время казалось мне блаженной насмешкой над мгновениями, где необходимостью была сама свобода, блаженно игравшая жалом своим:
— где нашел я и старого дьявола своего, и извечного врага — Духа Тяжести со всем, что создал он — Насилием, Законом, Необходимостью, Следствием, Целью, Волей, Добром и Злом.
Не должно ли существовать нечто, над чем можно танцевать, уносясь в танце? Не должны ли ради легкого и наилегчайшего существовать кроты и тяжелые карлики?
Там же подобрал я на пути слово «Сверхчеловек» и утверждение, что человек есть нечто, что должно преодолеть,
— что он есть мост, а не цель; что прославляет он полдень и вечер свой, как путь к новым утренним зорям:
— слово Заратустры о Великом Полудне, что вознес я некогда над людьми, подобно второй вечерней заре.
Поистине я дал им увидеть новые звезды и новые ночи; и над тучами пестрым шатром днем и ночью раскидывал я смех свой.
Я учил их всем своим помыслам и стремлениям: собрать воедино и сплавить все, что есть в человеке отрывочного, загадочного и пугающе случайного,
— как поэт, отгадчик и избавитель от случайного я учил их быть созидателями будущего и спасать, созидая, то, что было.
Спасти в человеке прошлое его и так преобразовать всякое «Было», чтобы воля сказала: «Но я так хотела! Я так буду хотеть!»
— вот что назвал я избавлением, вот что учил я называть избавлением.
Ныне я жду своего избавления, чтобы идти к ним в последний раз.
В последний раз иду я к людям: среди них хочу я свершить закат свой и, умирая, дать им свой самый богатый дар!
Этому я научился у солнца, когда заходит оно, богатейшее из светил: золото сыплет оно в море из неистощимых сокровищниц своих,
— тогда и беднейший рыбак гребет золотым веслом! Ибо видел я это однажды, и слезы от зрелища этого не утолили душу мою.
Подобно солнцу, идет Заратустра к закату: и вот, он сидит, ожидая, а вокруг него старые разбитые скрижали, а также новые, наполовину исписанные.
Взгляните, вот новая скрижаль: но где же братья мои, чтобы со мною вместе отнести ее в долину, в сердца человеческие?
Так повелевает великая любовь моя к дальнему: не щади ближнего своего! Человек есть нечто, что должно преодолеть.
Есть много путей и способов преодоления: твое дело — добраться до них! Но только паяц думает: «Через человека можно перепрыгнуть».
Преодолей себя самого даже в ближнем своем: и право, которое можешь взять силой, не позволяй дать себе!
То, что делаешь ты, никто и никогда не сделает тебе. Знайте, воздаяния не существует.
Кто не может повелевать, должен повиноваться. Есть многие, умеющие повелевать себе, однако многого еще недостает им, чтобы повиноваться себе самому!
Таково свойство душ благородных: они ничего не хотят даром, тем более — жизнь.
Кто из черни — тот хочет жить даром; мы же, другие, кому жизнь — дана, мы постоянно размышляем: что лучшее дать нам взамен!
И поистине, благородна та речь, что гласит: «То, что нам обещает жизнь, мы хотим сохранить для жизни!»
Не должно желать наслаждения, когда не дано наслаждаться. И еще — не должно желать наслаждаться!
Наслаждение и невинность — самые стыдливые вещи: они не хотят, чтобы их искали. Их надо иметь — искать же следует скорее вину и страдание!
О братья мои, первенца всегда приносят в жертву. И вот, ныне мы — первенцы.
Все мы проливаем кровь на скрытых алтарях, сгораем в жертвенном пламени в честь старых идолов.
Наше лучшее еще молодо: и вот — истекают слюной беззубые рты. Наше мясо нежно, наша шкура — еще только кожа ягненка: как же не возбуждать нам алчность у жрецов, прислужников старых идолов!
В нас самих еще жив он, этот жрец, поджаривающий себе на пир все наше самое нежное и лучшее. О братья мои, как же не быть первенцам жертвой!
Но всякий, кто сроден нам, жаждет этого; и я люблю тех, кто не желает беречь себя. [12] Погибающих, идущих путем заката люблю я всей любовью своей: ибо переходят они на ту сторону.
Немногие могут быть правдивыми! А кто может — еще не хочет! И совсем не способны на это «добрые».
12
Ср.: Матф. 16, 25: «Ибо кто хочет душу свою сберечь, тот потеряет ее, а кто потеряет ее ради Меня, тот обретет ее».