Так говорил Заратустра
Шрифт:
Совесть духа моего требует от меня, чтобы знал я что-нибудь одно и не знал ничего другого: мне отвратительны все половинчатые духом, все туманные, выспренние, мечтательные.
Там, где кончается честность моя, я слеп, и хочу быть слепым. Но там, где желаю я знать, хочу я быть честным, а значит — строгим, твердым, целеустремленным, жестоким и неумолимым.
Ты сказал некогда, о Заратустра: „Дух есть жизнь, которая сама надрезывает жизнь“; это привлекло меня и привело к учению твоему. И поистине, собственной кровью умножил я знание свое!»
«И это очевидно», — отвечал Заратустра: ибо с руки совестливого духом все еще лилась кровь. Десять пиявок впились в руку его.
«О ты, странный товарищ, сколь многому учит меня такая очевидность — ты сам! И быть может, не все осмелился бы я доверить слуху твоему, столь взыскательному!
Ну что ж! Здесь мы и расстанемся! Но я хочу снова увидеться с тобой. Там, наверху, дорога к пещере
Я хочу исцелить также и раны тела твоего, на которое я наступил: я еще подумаю об этом. А теперь мне надо спешить — меня призывает крик о помощи!»
Так говорил Заратустра.
Чародей
Но когда Заратустра обогнул скалу, он увидел неподалеку, на ровной дороге, человека, который корчился, как бесноватый, и, наконец, бросился ничком на землю. «Постой! — сказал Заратустра в сердце своем, — должно быть, это и есть тот высший человек, чей мучительный крик о помощи слышал я; надо взглянуть, нельзя ли чем-нибудь помочь ему». Но сбежав вниз, к тому месту, где лежал человек, он увидел перед собой старика: дрожь била его, и взор был неподвижен, и как ни старался Заратустра поднять его на ноги, все было тщетно. Казалось, несчастный даже не замечал, что рядом с ним кто-то есть; было жалко смотреть, как он с жестами отчаяния озирался по сторонам, словно покинутый целым миром и безмерно одинокий. Наконец, после всех этих корчей и мучительных судорог, он стал причитать:
О, кто меня отогреет? Кто меня еще любит? Дайте тепла ваших рук, Дайте пылающих углей остывшему сердцу! Едва живой, Бьюсь в приступе неведомой болезни, — Раскаленные иглы всепроникающего холода Пронзают плоть, Я трепещу — Ты, Мысль, преследуешь меня! Охотник, скрытый тучами! Ужасный! Безымянный! Твой презрительный взгляд поразил меня молнией Из непроглядной тьмы, И вот лежу я в мучительных судорогах И все извечные скорби и муки постигли меня, Жестокий охотник, Неведомый Бог! Рази сильнее, глубже! Пронзи, разбей мне сердце! О, почему терзаешь ты меня тупыми стрелами? Что еще увидел во мне Твой злорадный, твой молниеподобный взгляд, Взгляд Божества, что никогда не пресытится зрелищем мук? Нет, не погибели моей ты жаждешь, А страданий! Зачем меня — терзаешь, Неведомый, злорадный Бог? Я чувствую, как ты крадешься, Чего ты хочешь от меня в полночный час? Ответь! Ты гнетешь, подавляешь меня. О! Ты уже близко! Прочь! Прочь! Ты прислушиваешься к моему дыханию, Ты подслушиваешь биение сердца, Ты, ревнивец! К чему ты ревнуешь меня? Прочь! Прочь! А эта лестница — зачем она тебе? Хочешь проникнуть в сердце? В сокровенные помыслы? Бесстыдный вор! Что ты задумал украсть? Что надеешься выведать? Что пытаешься выпытать? Истязатель! Бог пыток и казней! Или должен я, как собака, Пред тобой пресмыкаться И всецело предаться тебе, виляя хвостом? Напрасно! Уязви же сильнее, Жесточайшее жало! Нет, я не пес твой, я — твоя дичь, Ужасный охотник! Я — самый гордый из плененных тобой, Сокрытый тучами разбойник! Говори же, Таящийся в молниях! Подстерегающий на дорогах! Что надобно тебе, Неведомый? Как? Ты хочешь выкупа? Что я могу тебе дать? «Потребуй многого», — советует гордость! «Будь сдержан», — внушает другая. Так это — я? Ты жаждешь получить — меня? Меня всего?.. И при этом ты продолжаешь пытать меня? О, безумный, ты унижаешь мое достоинство! Дай мне любви — кто обогреет меня? Кто меня еще любит? Дай мне тепла твоих рук, Дай пылающих углей остывшему сердцу! Добавь одинокому льда! Ибо семь леденящих покровов Научили меня тосковать по врагам, Покорись мне, злокозненный! Дай мне — себя! Умчался прочь! Покинул меня единственный, последний друг, Первый недруг, Неведомый Бог, Бог пыток и казней! — Нет! Вернись! Вернись со всеми муками! Вернись к последнему из одиноких! Потоки слез моих стремятся за тобой И пламя сердца! О вернись, мой неведомый Бог! Моя боль И последнее счастье!Но тут Заратустра не смог больше сдерживать себя, схватил свой посох и что есть силы стал бить хнычущего чародея. «Перестань! — воскликнул он со злым смехом, — перестань, ты, комедиант! Фальшивомонетчик! Закоренелый лжец! Я вижу тебя насквозь!
Я живо тебя сейчас взгрею, подлый колдун, это я умею — разогревать таких, окоченевших, вроде тебя!»
«Оставь! — вскричал старик, вскакивая с земли. — Не бей меня больше, о Заратустра! Я разыгрывал тебя!
Это — одно из проявлений искусства моего; я хотел испытать тебя, подвергнув этому искусу! И поистине, ты раскусил меня!
Но и сам ты — ты немало дал мне узнать о себе: ты жесток, мудрый Заратустра! Жестоко бьешь ты своими „истинами“, и твоя дубина выбила эту истину из меня!»
«Не льсти, — отвечал Заратустра, все еще гневаясь, и мрачно взглянул на него, — не льсти мне, закоренелый фигляр! Ты лжив: тебе ли говорить об истине!
Ты, павлин из павлинов, ты, море тщеславия, что разыгрывал ты передо мной, в кого должен был поверить я, когда ты плакался передо мной в таком жалком обличье?»
«Я разыгрывал кающегося духом, — сказал старик, — ты сам выдумал некогда это выражение,
— поэта и чародея, который кончает тем, что обращает дух свой против себя самого, я разыгрывал преображенного, который замерзает от своего неведения и дурной совести.
И признайся же, Заратустра: ведь не сразу разгадал ты мои ложь и притворство! Ты поверил в горе мое, когда обеими руками поддерживал голову мою,
— я слышал, как ты сокрушался: „Его слишком мало любили, слишком мало любили!“. И тайно радовалась злоба моя, что сумел я так ловко тебя обмануть».
«Ты обманывал и более проницательных, нежели я, — резко ответил Заратустра. — Я не остерегаюсь обманщиков, я должен жить без осторожности: так хочет судьба моя.
Ты же — должен обманывать: настолько я знаю тебя! Твои слова должны всегда иметь два, три, четыре и более смыслов. И то, в чем ты признался сейчас, не было до конца ни правдой, ни ложью!
Ты, подлый фальшивомонетчик, разве можешь ты иначе? Ты и болезнь свою скроешь под гримом, если придется тебе показаться нагим врачу своему.
Так и сейчас приукрасил ты передо мной ложь свою, говоря: „Я нарочно разыгрывал все это!“ В этом было и нечто серьезное, и в тебе самом есть что-то от кающегося духом!
Я хорошо разгадал тебя: ты опутал чарами всех, но для себя самого у тебя уже не осталось ни лжи, ни хитрости — ты сам в себе разочарован!
Ты пожинаешь отвращение как единственную истину твою. Все, исходящее из уст твоих, — ложь и фальшь, и лишь сами уста — единственное, что осталось в тебе настоящего, ибо отвращение неотделимо от уст твоих».
«Кто ты такой, что смеешь так говорить со мной, величайшим из ныне живущих?» — надменно изрек старый чародей, и зеленая молния сверкнула из глаз его на Заратустру. Но тут же сник он и печально сказал:
«О Заратустра, я устал, претит мне искусство мое и вызывает во мне отвращение, я не велик — к чему притворяться! Но тебе хорошо известно — я искал величия!
Я хотел лишь представлять великого человека и многих убедил в величии своем: но ложь эта оказалась выше моих сил. Она сокрушила меня.