Такая большая любовь
Шрифт:
— Я подумывал также поступить на какую-нибудь важную государственную службу. В полицию, например.
— Ах, вот как! — удивилась Мари-Франсуаза. — В полицию?
— Да, репрессии — это должно быть интересно!
Он не уточнил, какие именно репрессии, поскольку и сам толком не знал. Просто ему нравилось это словцо. Ему хотелось бы осуществлять власть, неважно какую. К несчастью, большая карьера была ему заказана, поскольку среднюю школу он так и не закончил. Просидев три года во втором классе [11] , он был отчислен из лицея за неуспеваемость. Говоря о Торговой палате, он не упоминал
11
Пятый по счету класс средней ступени образования.
Мари-Франсуаза надеялась, что беседа примет более сентиментальный оборот, готовилась даже не отвергнуть поцелуй.
— Пойдемте обедать, уже пора.
Спускаясь по лестнице, он жаловался ей, как трудно старым семьям содержать свои жилища, как их удушают налогами и как совершенно невозможно найти прислугу, чтобы вести такие тяжелые дома.
Мари-Франсуаза подумала, что с деньгами ее отца этому прекрасному особняку можно было бы вернуть весь его блеск, устраивать здесь праздники и что это было бы гораздо лучшим применением для состояния выскочки, чем бесконечное строительство все новых и новых складов.
IV
Минни сидела справа от каноника, Мари-Франсуаза — слева. Мадемуазель де Мондес председательствовала, помещаясь напротив своего брата, между племянником Владимиром и внучатым племянником Лулу.
— А знаете, отыскался мой требник, — сказал каноник, разворачивая свою салфетку и тотчас же роняя ее на пол. — Да, я не говорил тебе, Эме, чтобы тебя не тревожить… но я его забыл как-то на днях в арльском поезде. Ну так человек, нашедший его, увидел мой адрес, написанный внутри, и прислал мне требник по почте. Решительно, люди гораздо честнее, чем о них думают.
— Честные, честные… да не все, — бросила мадемуазель де Мондес довольно громко, в то время как Тереза подавала дыню. — Честность в наши дни редкая добродетель. Не так ли, Минни?
— Во всяком случае, когда я с ней встречаюсь, эта добродетель весьма сладка моему сердцу. Как говорит поэт: «Нос juvat et melli est…» — И каноник отчетливо повторил, слегка склонившись к своей племяннице: — «Melli est».
Но Минни, думавшая только о своем браслете, казалось, пропустила это мимо ушей.
Тогда, повернувшись к Мари-Франсуазе, каноник спросил:
— Вы учили латынь, мадемуазель?
— Да, монсеньор, — сказала Мари-Франсуаза, покраснев.
— Монсеньор, монсеньор… Какая милая! Это только в Италии раздают «монсеньора» направо и налево. Здесь я всего-навсего господин каноник.
— Заметь, Огюстен, — не выдержала мадемуазель де Мондес, — ты вполне мог бы стать епископом, если бы захотел.
— Да, но вот я предпочел ученые занятия… Так что вы, мадемуазель, наверняка поняли, что я только что сказал: «Это мне приятно, как мед». Слова Горация.
Столовая была обтянута зеленью. Меж толстых стволов, под сенью поблекшей листвы на битых молью лугах паслись олени и лани. В окнах отражались платаны Аллеи, поддерживая в травяной глубине комнаты аквариумное освещение.
Входя, Мари-Франсуаза твердила про себя совет матери: «Главное, не говори слишком много!» Тщетная предосторожность. Ей и невозможно было бы вставить слово. Поскольку эта шушукавшаяся весь день семья, оказавшись за столом, переходила на крик. И каждый тут говорил о своем. Каноник рассуждал о богатствах латинского синтаксиса, Минни объявляла, что во второй половине дня у нее дела в Обане, в их имении; Лулу, чтобы добавить себе веса в глазах Мари-Франсуазы, расписывал тамошние красоты и высказывал свою точку зрения на использование земель. Мадемуазель де Мондес при случае отвечала то одному, то другому. Когда входила служанка, выражение ее физиономии делалось конфиденциальным, и она переходила на немецкий.
— Вы понимаете по-немецки, мадемуазель? — спросил каноник.
Мари-Франсуаза в смущении покачала головой.
— Всегда полезно знать язык врага, — заметила мадемуазель де Мондес. — Наш брат погиб в Дарданеллах.
И Мари-Франсуаза почувствовала себя ужасно «мелкобуржуазной» из-за того, что была воспитана всего лишь английской гувернанткой.
Поскольку приборы были с гербами, ее не удивила клеенчатая скатерть; наоборот, она в этом увидела знак простоты самого высокого тона. На щербатых тарелках замечала только золотой ободок. И едва почувствовала вкус немногочисленных и отнюдь не обильных блюд — ее восхищала обивка стен. Существа, которым в любых других обстоятельствах мы не уделили бы и минуты внимания, внезапно становятся для нас важнее всего на свете, если как-то могут повлиять на нашу любовь. Так и Мондесы для Мари-Франсуазы. Старая Эме, которой на церковной паперти подали бы два франка, маленький каноник, не стесняясь вытиравший губы своим муаровым поясом, графиня де Мондес в своем невообразимом наряде с кружевами и длиннющими бусами — все внушали Мари-Франсуазе величайшее почтение, потому что ее дальнейшая судьба зависела от них. «Понравилась ли я им?» — спрашивала она себя.
Но наибольшее впечатление на нее произвел граф Владимир де Мондес. А также внушил наибольшую тревогу. Желтолицый и вислоусый, с зализанными поперек узкого черепа редкими волосами, граф Владимир в течение всей трапезы тщательно собирал в блюдечки все, что представлялось зернами и орешками. Он уже собрал семечки дыни-канталупы. И сетовал, что не вынули зернышки из баклажанов, прежде чем их готовить.
— Я тебя умоляю, Влад, никаких споров в присутствии аббата, — шепнула ему тетя и пообещала примирительно: — На десерт вишневый компот, я тебе сама выну косточки… Kirschen Compote, — добавила она, поскольку входила Тереза.
Тут граф Владимир благодаря ходу мысли, который мог появиться только у него, опечалился о своем польском наследстве, потерянном из-за революции. Тысячи гектаров в окрестностях Кракова… Леса, виденные им, впрочем, всего один раз, в тринадцатилетнем возрасте.
— До тысяча девятьсот четырнадцатого года, — сказал он, — по всей Европе, кроме России, можно было передвигаться без паспорта.
— У нас постоянно сложности на границах, с таможней, — подхватила Мари-Франсуаза. — Мы занимаемся маслом.
Это были ее единственные слова, но и они оказались лишними.
Граф Владимир прервал выковыривание семян из помидора и скользнул по ней из-под длинных век снисходительно-презрительным взглядом.
Графиня де Мондес находила Мари-Франсуазу слишком молодой и слишком накрашенной.
«Это безумие для Лулу, — говорила она себе, — жениться на малышке, у которой еще нет головы на плечах». Но все же ей приходилось признать, что, выходя за Владимира, она и сама была не старше. «Ну да, вот именно, мало что хорошего из этого вышло». На самом деле ей претила мысль стать свекровью, прийти к Дансельмам, например, в сопровождении двадцатилетней особы и сказать: «Вы знакомы с моей невесткой?» Лулу некуда торопиться.