Такое кино
Шрифт:
– Да, я уже видела рекламный ролик. Спасибо, - ответила Аня, принимая диск и пряча его в сумочку.
– А у меня твой портрет лежит, не пригодился.
– Почему?
– Выставка не состоялась, что-то не срослось...
Артем ничего не сказал на это. Напряжение ослабло, но не ушло.
– Ань, едем со мной!
– неожиданно предложил он.
– Только представь себе: Париж, Монмартр, Лувр...
– Не шути так, - улыбнулась Аня.
– А я не шучу, - отозвался Ненашев.
– Еще можно успеть, только думать некогда. Что скажешь?
– Ты сейчас это сочинил?
– Она не могла понять, шутит он или говорит серьезно.
– Да. Поначалу собирался уехать не прощаясь. Потом понял, что не смогу...
Он взял в руки ее ладонь и заглянул в глаза. Зеленые опасные огоньки сверкнули и погасли. Аня медленным движением убрала ладонь.
– Ты же знаешь, я не одна, - глухо произнесла она.
Говорила и не верила себе. А что если взять и уехать действительно? Париж - это же мечта всей жизни!
– Не пожалеешь?
– будто в ответ ее мыслям спросил Артем.
– Может, пожалею.
Но что я буду делать там? Аня вспомнила Италию, гостиницу, свою тоску.
– Нет, Артем, я не поеду. Не смогу я там жить, пойми.
Ненашев подозвал официанта, попросил счет.
– Мы больше не увидимся, - произнес он ровным голосом, но руки его, державшие книжечку счета, слегка дрожали.
– Прости, - только и смогла сказать в ответ Аня.
Я дура, дура, делаю страшную глупость! Может быть, и впрямь буду страшно жалеть. И мама, наверное, не одобрит моего решения. А бабушка-то как мечтала оказаться в Париже: там ведь еще были живы родственники Мордвиновых... Но я не хочу жить без Тима! Даже так, как мы сейчас живем, лучше, чем в Париже: без него и с нелюбимым человеком!
Они молча вернулись на Потылиху. Артем вышел из машины, чтобы открыть дверцу перед Аней. Губы его были плотно сжаты, резкие решительные складки легли на лице. Аня повернулась к нему и легонько поцеловала в щеку. Губы его дрогнули, он шепнул:
– Прощай, прекрасная княжна...
И не дожидаясь, когда Аня дойдет до подъезда, бросился за руль, хлопнул дверцей и тотчас тронулся с места. Аня с грустью следила за габаритными огнями его машины, пока они не скрылись за углом.
Тим еще не вернулся, дома было тихо, безжизненно. Что же делать? Приготовить что-нибудь на ужин? Но Тим опять не станет есть. С едой вообще все непонятно. Тимофей не хочет, чтобы ему навязывались обязательные совместные обеды и ужины. Он питается по своим правилам, давно устоявшимся. Из-за этого Аня почти перестала готовить. Так, покупает что-то по дороге домой: готовые салаты, курицу-гриль. Тим тоже иногда покупает что-то легкое себе и Ане. Это, конечно, не семейная жизнь, но я сама так хотела. И сама отказалась от Парижа. Винить некого.
Ей нестерпимо хотелось плакать. Не включая света в своей комнате, Аня прилегла на диване и постаралась уснуть. Прямо в одежде.
Железный Феликс
Женя собиралась в Москву. Две недели назад Светка отмечала юбилей и Христом-Богом просила ее приехать.
– Много народу будет?
– сомневалась Мордвинова.
– Коллеги, родственники, ну, человек тридцать...
– -Свет, давай я приеду тебя поздравить потом, а?
– предложила Женя.
– Мы с тобой посидим, выпьем, поговорим от души. А так и без меня тебе будет весело, пообщаться же не получится.
Подруга, конечно, возмущалась: как это, взять и не приехать на юбилей?
– Я-то ведь была у тебя!
Ныла, ныла, но, в конце концов, согласилась. Она соскучилась по Жене. Подруги не виделись с тех пор, как Мордвинова поселилась у режиссера.
Туринский ревниво ворчал:
– Надо работать, не время разъезжать по гостям.
Однако откладывать уже было нельзя, и Женя собиралась навестить дорогую юбиляршу.
– Слышишь, Женька!
– кричал Виктор из кабинета, сидя за ноутбуком.
– Статистика свидетельствует: посещаемость кинотеатров с начала этого года упала еще на тридцать процентов. И знаешь из-за чего?
– Из-за чего же?
– без всякого интереса спросила Женя.
– Из-за отвратительного качества отечественных фильмов!
– ответил злорадно Туринский.
– Вот, дожили. Так что, Женька, нам надо срочно подымать качество отечественного кинематографа!
– Не волнуйся, подымем, - отшутилась Мордвинова.
Ей уже снился будущий фильм, так она погрузилась в жизнь Алексея Толстого, переживая вместе с ним его драму. Сценарий шел трудно, без конца переделывался Туринским, и все же завершение было не за горами. Женя отстаивала свое видение событий, но приходилось считаться с режиссером.
– Давай не будем акцентировать внимание на морфии, а?
– сказала она как-то Туринскому.
– Почему?
Женя понимала, что истина дороже, но у нее было свое мнение на этот счет.
– Понимаешь, - попыталась объяснить свою мысль, - сейчас только ленивый не пинает гениев. Все эти с понтом биографические фильмы будто имеют цель: развенчать образ великого человека, низвести его до уровня невежественного зрителя.
– Почему, как ты думаешь?
– серьезно спросил режиссер.
– Ну, помнишь, у Пушкина? Он писал Вяземскому по поводу утерянных записок Байрона?
Она сунулся к полкам, быстро достала нужный том, полистала и прочла:
– "Толпа жадно читает исповеди, записки etc., потому что в подлости своей радуется унижению высокого, слабостям могущественного. При открытии всякой мерзости она в восхищении. Он мал, как мы, он мерзок, как мы! Врете, подлецы: он мал и мерзок - не так, как вы - иначе!".
– И что, искажать факты?
– удивлялся Туринский.
– Не надо искажать!
– возмущалась Женя его непонятливостью.
– Просто, как Пушкин там же сказал: "Оставь любопытство толпе и будь заодно с гением". Не надо выпячивать слабости, он не этим знаменит!
– Ладно, ладно, пиши, там посмотрим, - утихомиривал ее режиссер.
Кажется, все душевные и физические силы уходили на работу. Режиссер волновался, а Женя боялась за него, но сочла, что творческое волнение не опасно для его сердца. Дни летели, они по-прежнему жили, как Адам и Ева в раю. И столь же целомудренно.