Такое короткое лето
Шрифт:
До Гены я добрался на метро. Когда позвонил, дверь тут же открылась, словно меня ждали. На пороге стояла Нина.
— Иван, тебя выписали? — радостно воскликнула она и, потрогав руками свои волосы, посторонилась, пропуская меня в квартиру. — Гена дома. — Нина жестом показала на дверь гостиной.
Я переступил порог, снял туфли и прошел в комнату. Гена сидел у журнального столика и читал газету. Увидев меня, он поднял на лоб узенькие очки в блестящей оправе и попытался встать.
— Сиди, сиди, — сказал я, зная, что из-за постоянного остеохондроза ему трудно подниматься.
Гена протянул руку, чтобы поздороваться и спросил:
— Выписался?
Я кивнул.
— Иван, — прокричала из коридора Нина, — куриные котлеты будешь?
— Спасибо, я хорошо позавтракал, — ответил я.
— Чего ты отказываешься, — сказал Гена. — Котлеты вкусные.
— Действительно не хочу. — Я посмотрел на газету, которую читал Гена.
Он перехватил мой взгляд, заметил:
— Мрак какой-то. Я же знаю, что все обстоит не так, как здесь рисуют. Пора уходить из газеты. Я больше так не могу.
Гена выглядел усталым. Его большое рыхлое лицо казалось серым, а взгляд утомленным. Он или недомогал, или слишком много работал, не выходя из квартиры.
— Чего это тебя так зацепило? — спросил я.
— Старик, ты даже не представляешь, насколько все продано. — Гена снял очки со лба и положил их на столик. — Я всю жизнь служил Отечеству. Хорошо ли, худо ли — не мне судить. Теперь все служат только деньгам. Вот он здесь пишет, что глава фирмы личность довольно темная. — Гена ткнул пальцем в газету. — Он же, подонок, служил этому главарю верой и правдой. А когда конкуренты заплатили больше, стал обливать его грязью.
— Нравственные устои расшатались до предела, — сказал я. — Впрочем, и государственные тоже.
— Но ведь как только мы перестанем отстаивать свою землю и своих предков, — продолжал горячиться Гена, — нас не станет. Он же обливает грязью русского человека. И довольно неплохого, я его знаю. А хвалит… прости меня, Господи…
В комнату вошла Нина с подносом, на котором стояли чашки с чаем и блюдо с котлетами.
— Убери газету, — сказала она Гене и поставила поднос на журнальный столик. — Не забивай Ивану голову. Пусть перекусит и ложится отдыхать. Человек только из больницы, а ты к нему опять со своей политикой.
— Из больницы меня выписали еще вчера, — сказал я.
— Как вчера? — Нина застыла на месте, не успев разогнуться. Лишь подняла голову и уставилась на меня непонимающими глазами.
— Валера забрал меня и отвез на машине в свое общежитие.
— Зачем же ты поехал в общежитие? — Нина все еще выглядела ошарашенной. — У нас места, что ли, мало?
— Ты же не врач. А там за мной ухаживают медицинские сестры.
В глазах Гены словно два чертенка мелькнули озорные огоньки. Сдерживая улыбку, он многозначительно посмотрел на меня. Я опустил голову, чтобы не рассмеяться.
Нина, ничего не заметив на наших лицах, открыла шифоньер, достала стопку выглаженных рубашек и кивнула мне:
— Это твои. Я их постирала.
— Завидую тебе, — сказал я Гене. — С такой женой вся жизнь, как праздник.
— А тебе кто не дает жениться? — спросила Нина, упершись мягкими белыми руками в бока.
— Где ж я возьму такую, как ты? Сейчас таких уже не осталось.
— Что-то ты запел, как соловей, — покачала головой Нина и вышла из комнаты.
Гена провел пальцами по лицу и, тряхнув ладонью, словно сбрасывая прилипшие крошки, оперся широкими плечами на скрипнувшую спинку кресла. Мне показалось, что ему не дает покоя какая-то мысль и он хочет поделиться ею. Но он только кивнул на стоявшую около меня чайную чашку и сказал:
— Пей, а то остынет.
Затем взял в руки газету, шурша развернул ее, пробежал глазами страницу, с таким же шуршанием свернул и бросил на диван.
— Завязывать с этим надо, — отрешенно произнес он. — А куда уходить — не знаю.
Его лицо снова посерело и стало безвольным. Мне было больно смотреть на товарища. Он чувствовал себя совершенно не нужным обществу, в котором жил. Это типично русское явление. Американцы живут, как одинокие волки. Они с молоком матери впитывают святую для них истину о том, что все блага жизни человек должен создать себе сам. Для этого ему надо научиться зарабатывать деньги. Любым путем. Недаром у них существует поговорка: «Если хочешь обогнать дальнего, откуси ногу ближнему. Иначе он откусит твою и возрадуется». Если бы американскому журналисту талант Гены, он бы стал человеком с очень большими деньгами. Ему все равно в какой газете работать, о чем писать, лишь бы хорошо платили. А Гене нужно защищать добро и справедливость, отстаивать исконно российские принципы сострадания к беспомощному и любви к ближнему. В сегодняшней России такие журналисты не нужны. Отсюда и чувство полной безысходности.
Я сам несколько раз испытывал это гадкое ощущение. В душе полная пустота и никакого просвета впереди. Сидишь в квартире и знаешь, что никто не придет и не позвонит, и ты сам никуда не пойдешь и никому не позвонишь. Потому что идти и звонить просто некуда. Ты никому не нужен. В такие минуты можно свихнуться. Но у меня это было от одиночества. И тогда я спасался только работой. Садился и писал. Меня выручали мои герои. Или уезжал в глухомань, в какую-нибудь деревню Листвянку, где разговаривал с природой. Природа тоже не дает человеку свихнуться.
Гена не одинок, у него семья. Но он всю жизнь проработал в газете, которой гордился и которая гордилась им. А теперь времена изменились и Гена не может к ним приспособиться. И никогда не приспособится. Потому что для этого надо пересилить себя. А он этого не хочет. Его героями всегда были люди высокого полета — честные, искренние, трудолюбивые. Сегодня время других людей — алчных, изворотливых, продажных. Они правят страной и такие, как Гена, им мешают. Гена должен или продать свою душу, или уйти из газеты. Но даром газетчика Гену наградил Бог и поэтому душа принадлежит только ему. А уйти из газеты некуда. Отсюда потухший взгляд и опустошенность в душе.
— Старик, а не мог бы ты недели на две поехать со мной на Алтай? — спросил я. — Пожили бы в тайге, послушали природу. Может быть она что-нибудь подскажет?
— Что она подскажет? — Гена посмотрел на меня усталыми глазами.
— Наедине с природой хорошо думается… Ведь у нас были и хуже времена, а мы их пережили…
— Хуже были, но подлее не было, — сказал Гена и, кивнув на блюдо с котлетами, добавил: — Ты ешь, а то остынет.
Есть мне не хотелось, но, чтобы не обидеть Нину, я съел одну котлету.