Таксопарк

Штемлер Илья Петрович

Сигарета была гнутая, вялая. Прикурив, Слава пустил дым поверх приспущенного стекла. Помолчали…

— Что он тебе выписал? — произнесла наконец Света.

Вздохнув, Слава извлек мятые бумажки.

— Так-так, — проговорила Света, прочтя латинские слова и добавила, возвращая листочки: — Лечись, герой. Готовься к новым подвигам.

Бравада стекла со Славы, как вода.

— А… что там говорить, — тоскливо произнес он. — Послушай… это опасно?

— Ну, во-первых, надо сдать анализы, пройти наблюдение. Во-вторых, надо довести лечение до конца… А в-третьих, все болезни оставляют след, и не только на теле. Единственно, что могу сказать: моли бога, чтобы все кончилось благополучно. Может, поумнеешь… Черт бы вас взял, дураков! — Света глубоко втянула

дым, закашлялась. На ее глазах выступили слезы. Она швырнула недокуренную сигарету в окно, достала платок, осторожно промокнула веки. — Черт бы вас взял, — повторила она. — Тянет ко всякой дряни. А главное, со временем все забудешь и опять пойдешь по старой тропинке.

— Я?! — воскликнул Слава. — Да никогда в жизни… — И осекся, повернул к Светлане унылую физиономию, вытянул шею. — Послушай, помоги мне, а? В парке знаешь как за такие дела секут? А я только начинаю. Могут выбросить в два счета…

— Чем же тебе помочь?

— Припрячь анкету, а? Пока ей хода не дали. Ты ведь здесь свой человек. — Слава с надеждой смотрел на остроносый Светин профиль. — Припрячь, а? Ведь не заметят, если бумаги не будет. А у меня судьба…

Мелькнула мысль: не пообещать ли ей подарок? Да ладно, может, и так обойдется — молчит, думает. Кажется, верный ход нашел. Но пауза что-то затягивалась. Повеяло холодком. Слава забеспокоился.

— А я тебе подарок сделаю. Или деньгами могу дать, — поспешил он. — Ты только не думай, что я вроде купить тебя хочу. Нет. Просто отблагодарить, понимаешь… Я даже сейчас, сейчас…

Он вытянул ногу в плотных заморских джинсах, чтобы удобней было достать кошелек. На коротком мизинце тускло блеснул зеленый перстень. Света перехватила его руку.

— Нет уж, Слава, сам плати. За все… Все расплачиваются за ошибки. Каждый за свои. Я тоже сама плачу за свои. И ты, Славка, плати. Полной ценой, иначе и себе и другим много горя принесешь…

Слава не успел осмыслить ее ответ, как Света выскользнула из машины. От слабого толчка дверь не дотянулась до своего места и, обессилев, остановилась, пропуская в щель холодный воздух улицы…

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

1

Назначенное на понедельник селекторное совещание перенесли на воскресенье.

В последнее время «селекторка» участилась — приближался конец года, и министерство беспокоилось о выполнении плана. На предстоящее совещание вызывались автобусники, однако управленческое начальство не хотело рисковать, возможно, министр поинтересуется и таксомоторными делами, мало ли какие вопросы могут возникнуть? Лучше пусть явятся и руководители таксопарков…

Интересно, успели сообщить Мусатову? В субботу Мусатова не было дома, вероятно, уехал за город, на дачу. Тарутин с сомнением взглянул на бледно-серое предрассветное окно, в которое ветер метал снежную крошку, и, протянув руку, нащупал папиросы. Сколько раз он давал себе слово не курить натощак и не сдерживал…

О прошлой близости Мусатова и Вики Тарутин старался не думать. Больше, пожалуй, его тяготило чувство вины перед Мусатовым. А собственно, в чем его вина? Он даже и не знал, что Вика знакома с Сергеем, не говоря уж о каких-то близких отношениях. Почему он должен думать об этом? Вообще, постоянное самокопание, угрызения совести, черт возьми, когда-нибудь сыграют с ним злую шутку…

Тарутин приподнялся на локте и взглянул на будильник. В полумраке комнаты с трудом различались стрелки — без четверти пять. А будильник поставлен на пять. Сколько же времени он спал? Последний раз он позвонил Вике в половине первого ночи. Телефон не отвечал. Он звонил ей весь вчерашний вечер. Только однажды, где-то около одиннадцати, подошла тетка и сказала, что Вики дома нет, когда придет — неизвестно…

Тарутин решительно отбросил одеяло и сел.

Тяжелый махровый халат лежал на спинке стула — подарок мамы. Удивительно, что бы мама ему ни дарила, любая чепуховина рано или поздно оказывалась пренеобходимейшей вещью. Как он тогда отбивался от

халата: и места в чемодане нет, и яркий слишком! Столько времени провалялся в шкафу. А однажды надел и теперь не снимает — привык и полюбил. Неплохо бы сегодня заказать телефонный разговор с Ленинградом, недели три не разговаривал с матерью. В последний раз звонил, застал мужа сестры. После отъезда Тарутина из Ленинграда мать съехалась с сестрой, разменяв свои квартиры на одну общую, большую, пятикомнатную, в старом доме на канале Грибоедова. Семья у сестры большая, шумная, добрая — трое детей, муж зубной врач, отличный человек, добряк, хлебосол. И умница. Да и сестра человек славный. В одном она с матерью не сладит — шестьдесят пять лет матери, а все не бросает работу хирургической сестры. Говорит: уйдет профессор на пенсию, тогда и она с ним. А профессор ее дубок, восьмой десяток разменял, а все оперирует. Их в больнице называют «могиканами». Несколько лет назад, овдовев, профессор сделал матери предложение. (Как раз Тарутин в это время был в отпуске, в Ленинграде…) Мать пришла вечером домой с букетом гвоздик. Ничего в этом удивительного не было — больные нередко преподносили ей цветы. Но тогда мать пришла какая-то необычная — смущенная, тихая. И все это заметили. «А мой-то знаете что учудил? — Все знали, кого она имела в виду. И выжидательно молчали. — Предложение мне сделал, старый козел. И цветы вот. Умора…» И сама смеется тоненько. Руками всплескивает. И ресницами моргает часто-часто, словно хочет слезы подавить. Добрая, милая, родная мама. Солнечный зайчик. Маленькая, светлая… А потом состоялся семейный совет. Неофициальный, так, между делом, за чашкой чая, точно это просто незначительное происшествие, не более — иначе мама рассердилась бы. Осторожно надо, осторожно. Он и сестра были не против. А зубной врач при каждом упоминании хохотал и хлопал себя по коленям… «Ну вас всех, придумали тоже, — говорила мама. — Мало я на него в операционной нагляделась. Тридцать лет вместе… Ну и чудик! Всего можно было ожидать, но такого?!.»

Неверный огонек папиросы осветил на лице Тарутина слабую улыбку. Погасив окурок, он поднялся, набросил халат и прошлепал на кухню.

Куски мяса, залитые яйцом, целехонькие лежали на холодной сковороде. Банка маринованных огурцов. Бутылка венгерского вина. Так все и осталось расставленным на столе в ожидании гостьи. Досада за убитый вчерашний вечер вновь овладела Тарутиным. И вместе с тем он даже был доволен — в предвкушении того, что все еще впереди…

Раздался резкий звонок будильника. Черт, он забыл прижать кнопку! Тарутин бросился в комнату, роняя шлепанцы. Только представить, как его честит сосед за стеной — будильник Тарутина всегда поднимает соседа с постели на час раньше, а сегодня, в выходной день, вообще безобразие — в пять утра…

Справившись с будильником, Тарутин сел в кресло, придвинул телефон. Казалось, из дырочек диска, словно из иллюминаторов, поглядывают на него лукавые Викины глаза… Что с ним? Неужели он ревнует? Мало ли куда она могла вчера пойти. И задержаться. Даже переночевать. Она взрослый человек и ни перед кем не обязана отчитываться. И вообще — неужели ему не справиться с обыкновенным любопытством, да-да, с обыкновенным любопытством, ибо никаких обязательств он не давал Вике и, честно говоря, вел себя по отношению к ней не слишком внимательно. Они не только не виделись после той ночи, но даже и не перезванивались… Ах, при чем тут Мусатов, если честно?! И занятостью тоже оправдать нельзя… Поначалу из какого-то окаянства ему хотелось, чтобы Вика первой позвонила. Потом молчание Вики стало вызывать в нем досаду. Он понимал: его поведение нелогично, мальчишество… Вечерами дома он терзался, глядя на телефон. Несколько раз набирал номер и вешал трубку, пугаясь предстоящего объяснения своего затянувшегося молчания, и тем самым еще больше растягивал эту томительную многодневную паузу… Воистину труднее хранить верность той женщине, которая дарит тебе свое внимание, нежели той, которая приносит мучение. Почему так? Необъяснимо… Может быть, Вика это поняла и решила проучить его?