Талисман «Паучья лапка»
Шрифт:
Это было страшно, но перечить никто не посмел. Сотник был не только старшим, но и самым опытным. Ужас святотатства пробежал по их спинам. Коротконогий Шуй, грамотный и кое-что повидавший в этой жизни, переступил с ноги на ногу и скрывая страх озабоченностью, сказал:
— Если он мертв, то душа его назад не вернется.
— Он жив — сказал Исин сквозь зубы.
— Но если он жив и его душа сейчас разговаривает с Богами, то будет ли он нам благодарен, если мы отвлечем его от этой беседы?
Ответить на вопрос никто не решился.
— Вы все
Он произнес это как предостережение. Огонь поперхнулся телом отшельника, стало темнее, но спустя несколько мгновений язычки пламени, словно оранжевая трава выпростались из-под тела, потянулись вверх. Свет идущей от углей, казалось, поддерживало тело в воздухе.
Поднятые горячим током волосы старца вспорхнули вверх, затрещали, и тут же вспыхнули, превратив голову и грудь в облако огня. Исина передернуло, но рука сотника не дала страху овладеть телом. На их глазах огонь разноцветными перьями охватил пещерника, сделав его похожим на яркую птицу, что живут в дальних странах и, говорят, в раю. В воздухе прозвучал отчетливый треск, словно пальцы огня рвали тело старца на части.
— Сгорит — ахнул кто-то.
— Если живой, то нет. — Убежденно сказал Исин — Ну а если мертвый,… то туда ему и дорога.
Дым выедал глаза, мешая видеть.
— Живой — сказал вдруг сотник.
Тело в костре дрогнуло. Возвращенная в тело душа вонзилась в него как копье. Тело старца изогнулось, Худые ладони с тонкими пальцами сжав угли, разбросали их вокруг огня. Рядом, почти у самого уха Исина обиженно взревел Шуй.
— Тащите же его, а то, не ровен час, сами сгорим!
Он начал осознавать свое существование частями.
Плоть, о которой он еще не знал, обозначала себя болью. Каждая клеточка в нем вопила, требовала внимания и жалости. Он не понимал что он и где он, не понимал даже когда он. У него не было ни зрения, ни осязания, не было вообще никаких чувств, кроме боли. Он не знал своих границ, он был бесконечен и от того в нем волнами перекатывалась бесконечная боль, сотрясая разум, словно прибрежную скалу. Он поймал эту мысль, наслаждаясь самой возможностью мыслить.
— Скала? — подумал он. — Я скала?
Что-то внутри воспротивилось этому, но заставило его ощутить себя чем-то более плотным, чем бестленная мысль. Боль нахлынула новым валом, перекатилась через него. Он взмахнул руками, защищая голову…
— Голова? Руки?
Едва он мысленно произнес эти слова, как все стало на свои места. Он вспомнил, какой он.
Боль не стала меньше, но перестала быть безграничной. Она осталась в границах отведенных ей Родом. В его руках, ногах, теле… Человек знал для чего эти части тела даны ему, но попытался шевельнуться, как боль прыжком настигла его. Словно огненный хлыст она начала виток за витком накручиваться на него, подбираясь к сердцу. Человек закричал.
Теперь он знал, что у него есть рот. Крик уходил вверх, в бесконечность, туда, откуда нет возврата…Угловатая тьма вокруг шевелилась. Ее плиты сдвигались с грохотом, крушившим все, что
Тьма над ним раскололась извилистой трещиной. Оттуда яркими радужными струями потек свет. Он рванулся туда всем своим существом, инстинктивно понимая, что там спасение и определенность. Было чувство, что он словно выплывает с большой глубины. Мир вокруг светлел, делаясь осмысленным.
Чем ближе был свет, тем легче ему было. Боль отпускала, оставаясь позади. Он сделал еще одно усилие. Мутная пленка, закрывавшая мир лопнула и он, наконец, понял, кто он такой и назвал себя.
— Я — Избор!
Глаза открылись.
Над головой его висел полог. По голубому полю вились стебли цветов. Яркие пятна привлекали внимание, и он попытался сосредоточиться на них.
Последнее, что он помнил — это камень над головой. Пещеру. То, что он сейчас наблюдал, пещерой быть никак не могло. В нем пробудилось чувство опасности и уже не покидало его. Что случилось. Что-то…
Он не чувствовал силы ни что бы подняться, ни что бы сообразить. Глаза ворочались, выхватывая куски обстановки. Яркие пятна складывались в картину. Ноги дернулись в попытке встать, но…
Сил не было даже на то, что бы пошевелиться. Зато стало понятно главное. Он был жив.
Он понял это и заплакал. Он был готов закричать как новорожденный, но язык не повиновался ему. Слезы прочертили дорожки с уголков глаз к скулам.
Быть живым было больно, но вообще-то не плохо.
Он попытался шевельнуть губами, но губы не слушались. Пока в нем шевелилось очень и очень немногое — глаза и мысли. Он поочередно, словно двери в большой мир, закрыл оба глаза.
Избор отчаялся разобраться, где же он и тогда стал думать, почему он тут.
Скрип снега под ногами…Звяканье металла, задевающего камни… Мороз подкалывает тело под шубой, холодит кожу… Ледяные крупинки секут лицо…
Потом в памяти всплыли камни, нависшие со всех сторон… Нет. Последним был не камень над головой, а глаза пещерника. Усталые, тусклые, полные боли и участия. Избор не помнил времени, помнил только, что однажды пошел на поиски отшельничающего в Рипейских горах волхва. Говорили, что он очень хороший лекарь. Избор знал, что больше всего на этом свете люди ценили свою жизнь и чужую смерть, и поэтому у такого должно было быть не мало полезного добра, вроде серебряных монет и золотых украшений. Растрясти такого жирного гуся было бы большой удачей.
Всю осень он искал его и вот наконец-то… Новые слезы прочертили соленые дорожки по щекам, и исчезли. Он вспомнил, что было дальше.
— За что же он меня так, Светлые Боги? — спросил человек внутри него. Человек заплакал, но слезы выкатились из глаз Избора.
— И чем? — это был уже вопрос война.
Пещерник, не смотря на холод, пронизывавший пещеру, был полугол и бос. Грязная, до колен, рубаха оставляла на виду босые ноги. Рядом с ним, не давая тепла, сиял маленький, чуть больше земляничины, шарик. Он вспомнил, как удивившись, потянулся к нему рукой, и пещерник отвел ее…