Там, на войне
Шрифт:
Может быть, на боевых рубежах кто-то и остался, может быть, кто-то сражается, может быть, и геройски сражается, но их никто не видит. Обычно некому смотреть на тех, кто сражается до последнего, сейчас видно только тех, кто бежит без стыда и памяти.
Если враг не дурак, то сейчас на плечах отступающей дивизии он покажет, что такое полный раздолб. Тут уж нахлебаемся и мы. У врага опять будет господствующая высотка.
К комбату с правого фланга нашего заслона подъезжает открытый «додж», из машины спускается на землю генерал, а шесть растерянных офицеров прежде генерала повыпрыгивали из кузова и смотрят на нашего майора, как на вершителя их судьбы. Голова у генерала не покрыта, сам сухонький, маленький, по подбородок комбату, седые редкие волосы
Майор не смотрит на генерала и сам стоит, как провинившийся. Генерал крутит пуговицу на его кителе и не просит, а прямо-таки умоляет:
— Голубчик, не стреляйте в них, сукиных детей. Ведь позор, позор-то какой! Я их сам остановлю. Ведь мои же! Мне и нести… Мы мигом… Поверьте старику! Майор, голубчик…
Беклемишев стоит перед генералом навытяжку, его слегка качает.
— Товарищ генерал, — говорит он как малому дитяти. — Не голубчик я, извините. Как только ваши… — он даже не произносит кто, — перейдут речку… я по приказу… обязан открыть огонь.
А самые прыткие бегуны уже добираются до этой самой речки. Она маленькая, паршивенькая. Хоть бы побольше была, что ли! Хоть бы уж река была как река. Везет же нам, грешным: как отступали по России, так и катились с крутых правых берегов в реку, и враг получал, как подарок, высокий берег и мог гвоздить нас с этого высокого берега сколько ему хотелось; теперь наступаем — наша земля, родная землица, про пух ее целые тома понаписаны (и на-ка, выкуси!), тащись по низкому левому берегу, а он, скотина, с высокого тебе в харю, и опять же под огнем форсируй реку, захватывай плацдарм, а ширина-то, ширина реки какая, словно специально разливаются перед тобой реки, чтобы еще да еще раз испытать, так ли ты любишь ее, родимую, готов ли ты еще в сто тридцать первый раз доказать, что любишь ее больше живота своего. Кому что пухом, а нам высокими правыми берегами. Это потом уж будут петь ласковые песни про крутые берега.
Полюбуйтесь — та самая речка, которая могла бы сейчас быть и полноводной (весна ведь), и широкой, и глубокой, и труднопроходимой (отступают ведь полки грешной пехотной дивизии — без приказа!). Образуй, окаянная, водную преграду! Задержи их! Ведь от одной смерти к двум смертям катятся! Да куда там «катятся», летят под гору, на погибель бегут. А речка — дурища, тихая, плевая, ее перемахнуть и не заметишь.
Генерал все пуговицы крутит на кителе нашего майора.
— Милый мой, голубчик, миг один. Потерпите… Сейчас вот знамечко подвезут, и мы разом. Повернем их. — Он просит как о великой милости и только переминается с ноги на ногу. — Майор, поверьте, опыт имею. Не остановить их мне без знамени. Запоздали! Ну, что за народ несознательный! Где, где оно! — вдруг взвизгивает, бросается к одному из своих спутников и стучит сухоньким кулаком в его крепкую грудь, а тот не знает, ну не знает, где Оно. И генерал снова просит пощады у комбата: — Чуть только погодите, будь милостив, майор. Позор, позор-то какой! — Он еле сдерживает злую, обидно навернувшуюся слезу. — Ведь знаю, едет, едет знамя! Везут его! — И снова своим соратникам: — Бездельники! Ведь говорил, твердил остолопам нерадивым: «Тут, говорил, должно быть всегда знамя. Где бой! Где решается судьба наша». Так нет. Завезут куда-нибудь!.. Тыл любят, тыл. Били их мало!.. Поверьте мне, голубчик! Везут!
Не видно, кто и где везет знамя. А ждать больше нельзя — отступающие уже форсируют речку, скоро докатятся до нас и сметут весь заслон к чертовой матери. Генерал кается и крутит, а Курнешову хочется, чтобы он выиграл еще несколько секунд — несколько секунд еще можно… Генерал прямо опутывает комбата Беклемишева и не дает ему поднять руку. Беклемишев рад бы век эту руку не поднимать по такому поводу, но лавина уже близко.
Василий Курнешов забрался на капот бронетранспортера, на цыпочках тянется и вертит головой по сторонам, как пичуга на ветке, того и гляди свернет себе шею — высматривает, хочет верить генералу.
Курнешов воюет третий год, но ни разу не видел знамени в бою. В кинофильмах видел, видел на общих построениях, вот, например, когда гвардейское звание присваивали, видел, когда на знамя торжественно прикрепляли орден, когда по праздникам раздавалась команда, запомнившаяся еще с пионерских лет: «На знамя — р-равняйсь!» А обычно его возили где-то сзади, обернутое вокруг древка, зачехленное, с охраной из легко раненных или приболевших автоматчиков.
Внезапно Курнешов закричал не своим, сорвавшимся голосом:
— Во-он ОНО!.. Оно-о-о!!!
Все поворачиваются туда, куда протянулась рука адъютанта штаба. Подпрыгивая и раскачиваясь из стороны в сторону, по-над бугром плывет остроконечная пика. Она то нырнет, наклонится, то выпрямится. Это ОНО! В следующее мгновение на хребтину выскакивает юркий «виллис» и мчится к своему генералу, седоки бьются касками друг о друга, но держатся, держатся за низкие борта и все вместе за древко. Генерал кричит что-то, машет сжатыми кулаками, знаменосцы догадываются, древко наклоняется, и они рвут чехол с боевой хоругви. Несколько рук сразу крутят, крутят темное древко, и тяжелое полотнище медленно разворачивается, схватывая освободившимися краями встречный ветерок. Не успевает «виллис» остановиться, как генерал, словно мальчишка, прыгает в тесный кузов и, негодуя, выталкивает одного из охранителей. Генерал все время кричит, распоряжается, и в нашу сторону несется в который раз произнесенное, но уже в повелительном наклонении, и даже с угрозой:
— Майор! Голубчик! Прошу! Не стрелять!!!
Подпрыгивая на кочках и чуть не выбрасывая седоков, машина летит к речке. «Додж» с офицерами берет резкий старт следом за генералом, а знамя рвется из стороны в сторону, ярится, загребая красной лопастью то вправо, то влево, и хлопает на ветру.
«Виллис» врезается в речку и застревает у противоположного бережка, а «додж» чудом проскакивает водный рубеж и выбирается на сушу. Офицеры выпрыгивают из машины, разбегаются по полю в разные стороны, генерал со знаменем уже в «додже». Над его головой зовет и собирает бойцов алое боевое знамя.
Крики, разносящиеся по округе, брань и выстрелы — отдельные сухие пистолетные хлопки. Разворачиваются повозки, кто-то бьет кого-то, кто-то мечется от одного к другому и обратно, словно сговариваются противные стороны, кто-то все еще барахтается в воде, но выбирается уже в сторону врага. Под знаменем собралось несколько сот человек, и машина с генералом уже не колесит, а медленно, словно лафет на похоронах, движется в сторону противника. Собранные под знаменем разбиваются на группы, разворачиваются в цепи, и вот уже сами останавливают бегущих, поворачивают их, и в центре появляется некое подобие стройности. А тем временем на флангах, далеко справа и далеко слева, тоже появляются какие-то машины, какие-то люди, а еще дальше — какие-то точки, и все они собираются в маленькие рои, и эти рои движутся в сторону фронта. А на поле начинают рваться снаряды. Очухался, спохватился противник, да, пожалуй, поздновато. Опомнилась дивизия. По всему фронту, насколько хватает глаз, разворачивается воинство, что-то отыскивают на поле, что-то делят и идут, идут вперед! А у речки ездовые пытаются поймать ошалевших от человеческой бестолковости лошадей. Все чаще и пуще погромыхивает вражеская артиллерия. Вот и минометы завыли.
Беклемишев смотрит и смотрит в бинокль. Не отрывается.
Василий Курнешов сидит на капоте транспортера, свесив ноги, и маленькой расческой приводит в порядок реденький пробор с челкой.
— Ну, слава тебе… Ноль-ноль… — торжественно и чуть насмешливо произносит он. — Вывезла кривая! — Он поднимает вверх расческу. — И знамечко!.. Как две горы с плеч. Ура.
Пулеметчик в бронетранспортере без команды с грохотом распахивает затворную планку крупнокалиберного и, широко размахнувшись, бросает ленту на броневое днище машины.