Там, при реках Вавилона

Гуцко Денис Александрович

Нивы печальные,

Снегом покрытые...

Мите показалось, что он снял с себя кожу. (Душно было - взял и стянул через голову, как тельник.) Теперь обнажен до позвоночника, и мир прикасается к нему по-новому, а он по-новому прикасается к миру. Ему действительно чувствовалось необычайно чисто и остро. И та неожиданная мысль, столь неожиданным образом расставившая все точки, заставила его вздохнуть глубоко и с наслаждением - как тогда, на картографическом практикуме, когда он взобрался на крутую вершину, в синь и золото, в прохладу, пахнущую хвоей.

Нехотя вспомнишь и время былое,

Вспомнишь и лица, давно позабытые...

Бабушка пела ему эти песни наедине, когда они коротали вдвоем вечер, дожидаясь с работы

маму или деда, и ужин был уже готов, а заняться обоим было нечем... и то ли дождь в окно, то ли шальная, неведомо откуда налетевшая грусть... Это от бабушки Кати, это передалось от нее. Грусть всегда разворачивает перед ним эти нивы, снегом покрытые, степь с замерзающим ямщиком - и глубокий вздох сам по себе облекается в проверенные слова: "Ой, мороз, мороз..." Он ни разу и в степи-то настоящей не был, но лишь затоскует - и лежит она перед глазами, бесконечная, размыкающая душу во весь горизонт. Вспоминаются бабушкины глаза: лучики морщин и теплая глубина. Каждый раз, когда она пела: "Это вот мое, богом даденное", - Митю терзали с трудом сдерживаемые слезы.

Старорусские деревянные мостки вовсе не в пустоту уводят его. И раскисшие дороги - не чужбина.

Он - оттуда.

Живое, чувствуешь?
– живое. Растет и заполняет корнями, как растение заполняет корнями цветочный горшок.

Эх, как хочется петь! Но нельзя. Не одни лишь сновидения погрязли в табу. Не только там вязнешь и рвешься задыхаясь.

"Да пошли они все!"

И Митя запел в голос:

Вывели ему,

Вывели ему,

Вывели ему вороного коня...

Сверху кто-то хихикнул, крикнули: "Э! Хорош кота мучить!" Открылось окно, слышно было, как высовываются один за одним, разглядывая его, как усмехаются и шутят на все лады.

Из переулка, из совсем уже рыхлых пластов тумана появился Хлебников. Шел, прислушиваясь и присматриваясь, что это за концерт с утра пораньше на крыльце гостиницы.

Это вот мое,

Это вот мое,

Это вот мое, богом даденное!

Промежуток между тем моментом, когда уже заметил начальника, и тем, когда окаменел в стойке "смирно", был, пожалуй, недопустимо долог. Да и поднимался Митя недостаточно бодро. И на лице забыл представить что-нибудь подходящее случаю. Хоть и не отличался комбат зловредностью, но как-нибудь должен, обязан был отреагировать: солдат, расслабленный с самого утра, чего же к вечеру от него ждать?! Но Хлебников, смерив рядового любопытным взглядом, прошел молча и даже не сделал замечания по поводу оставшейся на ступеньках каски.

После утренней поверки Митя вновь сидел на ступеньках, дожидаясь, пока взвода выстроятся в колонны. В мелькавших взглядах была хищная армейская ирония. (Адская смесь! Плесни на кого-нибудь, и зашипит, разлагаясь на молекулы. Сколько раз сам он смотрел этим взглядом.) Ему представлялось, что он ловит на себе взгляды шакалов, присматривающихся - упадет ли, станет ли ужином... Вопрос времени, когда объявится желающий попробовать его на зуб, очередной Леха-качок или кто-то из старых... Митя встретился взглядом с Теном. Тен отвернулся, сказав что-то стоящему рядом - скорей всего, его, Мити, не касающееся, - но все то же было в его глазах, та же отрава... Этот укусит первым. И не потому, что хуже всех, а просто: жри своих.

"Да и не хуже он, а лучше многих, толпящихся здесь, на перекрестке. Он-то не врет, как мы. Не ноет и не морщится. Кто из нас посмел признаться, что ему нравится здесь, в Шеки? То-то! А ведь нравится, чего уж там! Напускаем на себя, твердим, как вызубренную роль: скорей бы кончилось, скорей бы... и набитой рукой шмонаем по изнасилованным комнатам, по полкам ничьих шкафов, повсюду, где нам не мешают. Многих ли спасет ложь? И от чего? Разве что от правды. Тен не такой, ложь ему ни к чему. Он прост и легок. Свободен. Он - гражданин Вавилона. Потому что принимает его законы. И знает, как по ним жить. Вавилон будет ему Родиной. Кстати, почему бы здесь не нравилось? Тем более Тену? Из прожитых восемнадцати - целый год, пока не уехал из Нижних Выселок учиться в районный техникум, жизнь на свиноферме. Рыла и хвосты, хвосты и рыла. Из развлечений - кедровый самогон да две на два поселка сестрички-самогонщицы, одна жутче другой. Да еще - ходить в Верхние Выселки бить тамошних. Взять по дрыну, по фонарику - чтобы видеть, кого

лупишь - и вперед".

– Строиться! Чего разбрелись, как стадо?!

На разводе им довели, что пост с газораспределителя снят. Второй взвод, оказавшийся не при делах, был выделен в "резерв дежурного по части". Солдаты второго взвода выглядели довольными: погромы, кажется, закончились, а стало быть, "резерв" обещает стать настоящей халявой. Но, всегда имеющий в запасе дежурную ложку дегтя, Кочеулов приказал идти в расположение, оставить одного с оружием и заняться расчисткой ливневки возле гостиницы. Осенние дожди нанесли сучьев в бетонный желоб. Чуть выше перекрестка, на котором стояла гостиница, получилась настоящая плотина. Откуда-то к ней постоянно прибывала вода. Кто говорил, это таял выпадающий время от времени снег, кто говорил прорвало трубу. Вода разливалась до самых стен и при заморозках превращалась в каток, на котором буксовали "УАЗы". И хоть в других местах подобные плотины местные давно разобрали, возле солдатской гостиницы она оставалась нетронутой. Задачка была не из приятных. Любая работа, конечно, унизительна. Но работать на виду у всех - унижение вдвойне. Все решили, что это месть со стороны взводного. За Лапина. Принялись поносить Лапина.

Работали долго, мужественно матерясь и расшвыривая сучья по всему тротуару. С оружием остался Тен.

Митя косился на стекла библиотеки. Фатимы видно не было. Сначала Митя собирался вернуть книгу в библиотеку. Но стыдно было признаваться, что стащил. И он долго откладывал. С Фатимой произошли заметные перемены: она стала брюнеткой, юбка от колена вытянулась до самой щиколотки. "Столичная штучка", - вспоминал Митя и угрюмо пожимал плечами. Книголюбы больше не налетали на ее взгляды, как на кинжалы. И шуточки больше не разили наповал. Она была как-то нарочито невзрачна. Скучна, как некрасивая отличница. Даже по середине улицы шла будто бы с краю. Столь кардинально не менялся ни один из виденных Митей людей. Бывает, молния бьет человека в темечко - понятно, и по-испански заговоришь. А ее? Какая молния? Митя почему-то находил себя обиженным этими ее метаморфозами: если она читала "Пролетая над гнездом кукушки", она не имеет права становиться такой. Несколько дней он даже шпионил за Фатимой. Неужели, думал он, так

можно - просто взять и п е р е д е л а т ь с я? И она ли теперь - она? переделанная?

В конце концов Митя передумал возвращать Псалтирь. Сам он его больше не читал. Устал. Но и таскать просто так не хотел. Он засунул его под тумбу телевизора. А что? Может случиться, кто-нибудь найдет, прочитает. Кто знает, сколько все продлится и как далеко зайдет.

После очистных работ, приветствуемые бойцами из первой роты криками: "Идут мастера чистоты! Вторая гвардии ассенизаторская рота!" - они поднялись в холл.

Был обед, была дрема в актовом зале, был ужин.

Затянутые после инцидента с Лапиным гайки несколько разболтались. После проведенной по всем правилам вечерней поверки офицеры куда-то терялись, и наступала броунова свобода: из номера в номер, с этажа на этаж, без дела, без цели...

Когда рассыпались звезды, Митя поднялся наверх и по мокрому после мытья коридору дошел до своего номера. Дверь была открыта. Хорошо, что открыта, подумал он, не придется идти к дневальному за ключом. Он толкнул ее и вошел. В номере никого не было. И это хорошо, подумал он, - побыть одному перед сном, какая роскошь!