Тамерлан
Шрифт:
Он сдёрнул покрывало, нетерпеливо и опасливо, как с невесты в ночь обручения, и представил правителю образец, по коему строится это здание.
Подойдя вплотную к подносу, Мухаммед-Султан понял, как величественна будет эта мечеть, ибо соотношение всех частей было умно рассчитано, каждая часть казалась значительной, а соединившись, все они усугубляли величие здания.
Мухаммед-Султан, наклонившись, рассматривал и купола, и все четыреста восемьдесят столбов, со всех сторон обступавших двор; увидел дверцы бесчисленных келий и входов, даже мраморные плиты, покрывшие
Мухаммед-Султан придал себе строгость, заметив перед молитвенной нишей крошечного, как рисинка, человека, склонённого в молитве, и назидательно сказал:
— Этого незачем… Грех, когда смертный изображает божье творение… Коему…
Но зодчий заметил, как трудно правителю вспомнить то место из шариата, где записана эта истина, и поспешил объяснить:
— Он мне нужен, чтобы соразмерить рост человека с размером здания. А грешен не тот смертный, который соразмеряет творение божие, но тот, который изображает его. Не так ли, великий господин?
— Истинно так.
— Я помнил это и велел это сделать христианину; он и ответит перед богом!
— Истинно! — согласился Мухаммед-Султан.
Когда он шёл к лошади, за ещё невысокими стенами мечети он увидел почти законченные стены бабушкиной мадрасы и не без насмешки сказал Мухаммеду Джильде:
— Великая госпожа скорее вас строится!
— У неё свои строители: её зодчие сменяют людей дважды в день: едва одни соберутся на отдых, приходят другие, отдохнувшие. А нам и отдохнуть некогда, мы без отдыху трудимся.
— Однако откуда же она изразцы берёт? Такие же, как у вас! У неё своих мастерских нет. Покупает?
Джильда пожал плечом и отмолчался, но правитель снова спросил:
— Покупает? А у кого?
Приметив, что старик побледнел и отвернулся, Мухаммед-Султан подумал: «Узнаем!» Но тут же вспомнил, что узнавать, пожалуй, уже некогда: надо спешить в поход, не до изразцов теперь!
На обратном пути, подъезжая к себе домой, Мухаммед-Султан словно заново увидел начатые свои заветные постройки и вдруг удивился: «Как они ничтожны». Они никогда не казались ему такими до нынешней поездки на Рисовый базар: «Тесные дворики, убогие кельи. Что за мадраса, что за ханака… А мечталось…»
И недружелюбно подумал: «Дедушка на дожди не глядит, строит; а я дожди пережидаю, срамлюсь!»
И захотелось поскорее уйти прочь, уехать отсюда, — пропало желание продолжать то, что уже казалось ему никчёмным, что, казалось ему, не удивит дедушку, а вызовет у старика лишь покровительственную усмешку при взгляде на строительные потуги внука!
«Ехать надо. Поход, победа — это дело; это главное. А строить гоже лишь, как играть в шахматы, на досуге… На досуге… Не ладится игра, всех слонов и коней долой с доски! Долой с доски!»
Въехав к себе, он сразу же отпустил спутников, позвал ключарей и велел складываться, отбирая те вещи, без коих в походе не обойтись: запасные халаты, сёдла, праздничное оружие — то, что надо уложить, увязать, навьючить уже не на верблюдов, а на лошадей, чтобы всё это было у него под рукой.
Визирь Худайдада, идя к правителю, по
Закинув за спину руки, не глядя на раболепие конюхов, визирь прошёлся мимо гордых лошадей, кивавших головами, будто они одобряли визиря и ободряли его.
— А чтой-то нынче кони не столь нарядны! — заметил, будто подумал вслух, Худайдада, не останавливаясь.
Конюхи услужливо отозвались:
— Велено запросто седлать. К дальней дороге.
Услышав это, Худайдада спохватился и, помрачнев, забыв о лошадях, повернул к покоям правителя.
Отмахиваясь от вельмож, медливших разойтись после поездки, изъявлявших визирю своё почтение, Худайдада прошёл прямо к Мухаммед-Султану.
Царевич присматривал, как рабы старательно укладывали его запасную одежду в тиснёные кожаные кабульские сундуки, и ворчал:
— Плотней клади, не то халаты в пути помнутся!
Визирь имел право входить к правителю в любое время и в любое место, кроме женских покоев.
Но этим правом визирь пользовался лишь при важнейших вестях или при нежданных событиях и тревогах. Появление Худайдады насторожило Мухаммед-Султана.
Опустив лоб, Худайдада ждал, чтобы остаться вдвоём. Мухаммед-Султан потоптался на тонких, обтянутых узкими голенищами ногах и, не желая прерывать сборы и укладку, отвёл визиря в боковую комнату.
Свет сюда проникал лишь сверху, из-под потолка, через маленькое, как отдушина, оконце. В тусклом свете лицо правителя визирю показалось синевато-бледным, хотя ещё не было сказало тех слов, от которых Мухаммед-Султан мог побледнеть. Помолчав в раздумье, Худайдада вздохнул:
— Вьючитесь?
— А что?
— Опоздали.
— Кто? Как?
— Мы, господин. Нынче утром наш проведчик гонца пригнал; опоздали мы, отстали.
— Из Султании? От дедушки?
— Это бы что! Из Ферганы, господин. Да уж и не из Ферганы, — из Кашгара. Мирза Искандер обскакал нас, пока мы тут мудрили. Наскрёб, где ни есть, отрядишко, тысяч в двенадцать, да и махнул по монголам. А те, как мы и знали, никаких нападений не опасались, все кинули, да и ушли в степь. Теперь мирза Искандер уж назад идёт, к себе в Фергану. Такого страху дал степнякам, не скоро очухаются. Отряд свой оставил в Кашгаре, а сам потихоньку назад идёт. Потихоньку идёт из-за большой добычи, — тяжело везти.
— Как же это? А? Как же это он? Кто его пустил туда? А?
— Сам. Собрался, да и айда! Полководец!
— Да его надо за это!.. Я дедушке скажу!
— Сказать надо. Надо и самим себя показать.
— Догонять монголов?
— Зачем? С них уж брать нечего. Всё взято. Надо мирзу Искандера поучить. Как, мол, смел? Как это без спросу, без согласия? Как так?
— Что ж мне, седлаться да ему навстречу скакать?
— Зачем? Свою честь надо блюсти. Сами сидите здесь. Меня посылайте. Я сам управлюсь как надо. По правилам великого государя, как в Султании, сподвижников кверху задом, а самого воителя за шиворот да сюда: винись, вымаливай пощаду! А добычу его отберём: «Не льстись на чужое!»