Тамерлан
Шрифт:
«Нур-аддин повёл свой тюмень, — подумал Тимур, — рано вывел. Им приказано всю ночь идти. Устанут люди…»
Он поспешил отвести глаза от этой дали, чтоб другие не смотрели туда вслед за ним: не все столь зорки, как он; многие и не разглядят, кто это движется там в далёком далеке, а тем, что могут разглядеть, незачем туда вглядываться, — мало ли куда проходят войска; он один знает, куда им надо идти в этот день, когда сам он сел в тени Прохладного сада и просит гостей располагаться на большой круглой площадке, устланной плотными коврами и мягкими тюфячками.
Журчат
— Отдыхайте! — сказал Тимур и, наломав лепёшку, начал пир.
Певец, подыгрывая себе на бубне, запел, скрытый кустами шиповника.
Из-за длинного ряда цветущих роз вышли мальчики и, хлопнув в ладоши, пошли плясать древнюю пляску, гибкие и лёгкие, улыбаясь гостям. А бубны то чётко отмеряли их шаг, то, гулко гудя, ободряли плясунов, то, замирая, чуть рокотали, словно выговаривали тайные слова.
Вдруг выскочили шуты в нелепых нарядах и, заспорив между собой, рассмешили гостей.
Несколько газелей, кем-то вспугнутых, промчались между пирующими по коврам и скрылись столь быстро, что некоторые из гостей переглянулись: «Не померещилось ли?»
В глубине сада, за деревьями, бухали барабаны и пели свирели. Улугбек, улучив время, пробрался туда.
Над поляной, окаймлённой алыми цветами шалфея, высоко протянулся тугой канат, и старик канатоходец легко шёл по своему тонкому, почти невидимому пути, словно по воздуху, вознося в небо тяжёлый пёстрый шест.
Неистовствовали свирели, ухал барабан, а старик шёл над головами гостей, следивших за каждым движением канатоходца, и вдруг:
— Ах! — дрогнули зрители, когда неприметным движением старик сбросил себя с каната, но не сорвался вниз, а только сел на канат верхом, крепко держа перед собой свой тяжёлый шест.
Улугбек прохаживался от поляны к поляне. Многие из почтенных гостей прогуливались с ним по саду.
На высоких ходулях плясали мальчики. Забавно вышагивали по земле их длинные палки, словно не мальчик наверху, а сами палки пляшут, ловко переходя между цветами; будто не мальчик ходулями, а эти разрисованные красные палки играют мальчиком, который наверху взмахивал руками и мерно постукивал, как кастаньетами, серыми камушками в красных неопрятных руках.
Факир морочил голову гостям, показывая всякие хитрости с мотком верёвок. То завязывал узелок и давал каждому проверить, крепко ли он завязан, а потом одним движением развязывал его. То разрезал протянутые верёвки и, похлопав по разрезу ладонями, показывал эти верёвки цельными, без следов разреза. То продёргивал две верёвки из рукава в рукав через халат и давал двоим гостям крепко держать за оба конца верёвок, а сам спокойно снимал с этих верёвок халат, и никто не мог понять, как это ему удавалось — снять халат, когда гости крепко держали оба конца верёвок в своих руках.
Никто не мог понять хитростей факира, но Улугбек подумал: «Надо это понять! Это очень надо понять: факир умеет, а дедушка этакого не умеет! Я научусь. Вот удивлю Ибрагима!»
Улугбек
У боковых ворот, где помещалась стража, принимали горожан, вызванных сюда с базара. Прибывали ремесленники, купцы, разные люди, необходимые, чтобы гулянье в саду было весёлым.
Здесь сгружали всякую поклажу, привезённую с базара в сад. Всякие припасы и диковины. Когда всё это, разложенное на блюдах или на кожах, подаётся гостям, всё становится одинаковым, а здесь каждая корзина была полна чем-то неповторимым и занимательным.
Улугбек разглядывал, сколь красивы горные куропатки с их тонко прорисованным, как на китайских шелках, опереньем, с коралловыми ногами и клювами. Даже убитые, они были нарядны, уложенные рядами в круглых корзинах.
Горные козы, пробитые стрелами охотников, испачканные почерневшей кровью, казалось, смотрели потускневшими глазами на нарядного царевича, безучастные к тем, кто их волок мимо, скинув с ослов на землю. Их рога, круто загнутые, как витки раковин, бились по земле.
Улугбек смотрел на поваров, окровавленными руками отбиравших дичь к ужину, на баранов, торопливо бежавших в угол сада, на бойню. На мешки с дынями, столь тяжёлые, что рабы покряхтывали, пронося их мимо.
Прибывшие ремесленники, дружно помогая друг другу, несли какие-то громоздкие вьюки под деревья и на лужайки.
Улугбек ходил следом за ремесленниками смотреть, как они развязывали свою поклажу. Как развёртывали непонятные вьюки и доставали редкости, привезённые, чтобы порадовать повелителя и подивить его гостей.
Быстро ловкими, умелыми руками люди строили беседки, странные, причудливые; растягивали пёстрые шелка и парусину над площадками, где готовились всякие забавы.
В другом конце сада устанавливали яркие драгоценные палатки для цариц и наложниц повелителя.
На глазах вырастал в саду причудливый город, где ни одно сооружение не повторяло другого. Где под раскидистыми ветвями сияли шатры из шелков индийских и гилянских, из китайской златотканой парчи или из иранских и хорезмийских ковров.
Ловкие руки мастеров сплетали шалаши из гибких ивовых прутьев или из золотистого камыша для тех, кому ночь покажется душной, кто пожелает ночевать в шалашах, где легче дышится и снятся забавные сны.
Выпустили стаю разноцветных попугаев, чтобы их оперенье мелькало в садовой зелени. И они, перекрикиваясь, вертелись на ветках всё одного и того же дерева, не решаясь разлучиться в этом неизведанном лесу, полном неумолкаемых бубнов и свирелей, песен и плясок.
Углугбек шёл всё дальше и дальше по просторному саду.
Беседовавшие или развлекавшиеся вельможи вставали, приветствуя царевича, говорили ему ласковые слова, иногда учтиво просили прикоснуться к их лакомствам, и каждый придумывал что-нибудь весёлое, чтобы потешить царевича.
Улугбек отвечал им шутками на шутки, а царедворцы запоминали его слова, чтобы, приукрасив, потом пересказывать их, распространяя по всей стране молву о поразительной тонкости ума и любезности этого мальчика, любимого внука могущественного Тимура.