Тамерлан
Шрифт:
— Без украшений какое же зодчество!
— Излишние украшения затмевают зодчество, господин. Мало украсить бедно будет; лучше уж вовсе не украшать. Много украшений — за красотой наружной не увидишь ни силы, ни тяжести самих стен. В древних, заветных стройках украшений не клали, глазурей не знали, резьбы опасались. Кое-где проведут черту резьбой и замрут. Замрут и глядят — любуются линиями сводов, самою кладкою, спокойствием гладкой плоскости. Там одним пятнышком глазури всё величие здания запятнать можно. Одно это пятнышко в глаз полезет, заслонит всё здание. Нет ни пятнышка в древних зданиях в родных моих местах, а глаз не оторвать. Вот я
— Так-так, — говорил, словно себе самому, царевич.
— Есть такая красота: разум дивится ей, спеша разгадать, как удалось её воздвигнуть? Разум дивится, а душа спит. А есть простая красота, ясная, разуму нечего в ней постигать, а душа перед ней ликует, как соловей перед розой.
— Так-так, — словно к чему-то прислушиваясь, повторил царевич.
— Иное лицо разукрашено алмазами, редкостными подвесками, тюрбанами, завитками, а само мертво. На украшения глядишь, а лица под ними не замечаешь. Серьгами любуешься, а от лица глаза отводишь с досадою: «Эх, жалко мастера, — для кого работал?» А то встретишь иной раз: никаких украшений нет, ни особой красоты, а глаз не отведёшь, — смотрел бы и смотрел бы, дивясь, радуясь, всей душой ликуя. А ведь наше дело, господин, в том и есть: создать из камня подобие этакого лица, чтоб оно без украшений и без особой красоты прельщало глаза человеческие.
— Так-так, разговорчив ты! — рассеянно ответил Мухаммед-Султан.
И царевич покосился на незавершённую стену, за которую перед тем увели провинившегося старика каменщика.
Там стоял один из стражей, отирая полой халата раскрасневшийся лоб.
— Ну? — повернулся к нему царевич.
— Всыпали, господин.
— Не слышно!
— И не услышишь. Стиснул зубы и перемолчал. Перемолчал, пока били.
— За то, что молчал, дай ему ещё столько же.
— Чего?
— Ремня!
И с досадой Мухаммед-Султан пошёл к строительству ханаки.
Невдалеке от ханаки кончали рыть обширную, глубокую яму, и, слева, в глубине, каменщики уже укладывали по её краям кирпичную стену: строили склеп и гробницу над древней могилой, с незапамятных времён притулившейся здесь, где из века в век строились и перестраивались усадьбы вельмож и царевичей. То придвигались к могиле дворцы, то рушились, а могила оставалась.
Новые дворцы ставили на новых местах, а у могилы насаждали сады. Так в последние годы она оказалась в глубине Мухаммед-Султанова сада, увенчанная знаменем, полинявшим на солнце, и волосяным бунчуком, откуда весной птицы выдёргивали волосы для гнёзд. К обветренному, обветшалому своду надгробия изредка приносил кто-нибудь из жителей то красивый обломок кирпича от давно исчезнувших зданий, то витые рога горных козлов, то пожелтелый кусок мрамора с непонятной вековой надписью, на память о прочитанной здесь молитве, хотя давно позабылось имя того, кого некогда опустили в эту могилу.
Мухаммед-Султан, стоя над краем ямы, смотрел, как мягко поддавалась земля круглым мотыгам землекопов, как время от времени в синеватом слое земли попадались то какие-то истлевшие кости, то глиняные черепки, неведомо как попавшие в этакие недра.
— Смотри, могилу не разори! — предупредил царевич десятника.
—
— И кто там похоронен? — вступил в разговор Аргун-шах.
— Кто бы ни был! — ответил царевич.
— Очень уж стара могила. Не дай бог, прежде арабов засыпана. Тогда что ж…
— А что?
— Да какой же это святой, если до арабов? Языческий?
— И в прежние времена живали святые люди.
— Живали, да не истинному богу служили, а невесть какому.
— Нынешний народ тут молится, и помогает! Значит, большой святой.
— Молятся. Гончары его чтут, заступником считают: он будто бы сыном гончара был. Ведь и деревьям молятся! В горах, сам видел, молятся, и помогает!
— Только б вера была. Это главное.
— Вера, да… — согласился Аргун-шах.
Они снова молчали, глядя вниз на землекопов.
— Ройте веселей! — сказал Мухаммед-Султан. — Я вам мяса пришлю.
И пошёл к дому.
Листья плавно опадали вокруг, иногда задевая за царевича, пока он шёл через сад.
Мухаммед-Султан вошёл в залу, полную гостей. Все сидели на коврах вдоль стен. Длинными ручьями тянулись узкие скатерти, уже покрытые грудами лепёшек, но гости не прикасались к еде, чинно и тихо беседуя в ожидании хозяина.
Едва он опустился на своё место, вслед за ним вошли его жёны и сели неподалёку, около двери. Вскоре вбежали слуги с блюдами, торопливо расставляя их под нетерпеливыми взглядами гостей.
Хозяин порывисто разорвал на части лепёшку и её нежные клочья подал Худайдаде, своему визирю, сидевшему рядом. Разорвал и другую лепёшку и, наконец, протянув к блюду руку, первым взял кусок мяса, предоставляя гостям потчевать друг друга, любезно упрашивать соседу соседа первым приступить к трапезе.
Принесли вино. Наливая полную чашу, виночерпий подавал её царевичу; царевич подзывал гостя и подносил ему в знак особой чести. Став на колени, гость принимал чашу из рук царевича, пил её до дна, и гости кричали, одобряя пьющего:
— Эгей!
— Э, брат Аргун-шах!
— До дна, до дна!
Так Мухаммед-Султан подносил вино старшим из гостей, одному за другим, — пьющих ободряли. Выпив, гость отодвигался, чтобы уступить место следующему, и никто не смел не допить большой чаши, — в этом была бы обида хозяину.
Только женщины, приняв безучастный вид, лишь изредка тихо переговаривались между собой и смотрели на пир, как на зрелище, нарочито глухие и слепые к разговорам и развлечениям мужчин.
Севин-бей, сидя неподалёку от Мухаммед-Султана, присматриваясь к сыну, радовалась: он не был столь жаден к вину, как её муж Мираншах, — пил изредка и понемногу. Её развеселило, когда один из гостей подошёл к Мухаммед-Султану. Задумавшийся о чём-то, ещё совсем трезвый, царевич спохватился и прикинулся подвыпившим.
Только мать, всё время следившая за ним, могла уловить это притворство. Она сдержала улыбку, но эта проделка сына очень осчастливила её: если смолоду он так держит себя, значит, и впредь не оплошает, — тот, кто хочет подчинять других, не должен подчиняться ни хмелю, ни страстям, ни пристрастиям.
Слуги вносили новые и новые блюда. Пахло жареным мясом, луком, уксусом. Стало шумно.
Темнело.
Зажгли десятки светильников. Многие из гостей разбрелись по ближним комнатам. Рабы стелили им на полу одеяла; свернув под голову халаты или подоткнув подушки, некоторые отлёживались, дремля или лениво переговариваясь.