Таможня дает добро
Шрифт:
— Вы, ребятки, погуляйте, воздухом подышите, а я тут с уважаемым Адамом Михайловичем поговорить хочу.
Водитель и охранник Самусева покорно покинули дом.
— Дверь закройте, — в спину им бросил Геннадий Павлович Барановский, осматривая, какой стул почище.
Стол был накрыт, надо сказать, обильно. Подобных явств Самусев не видел уже давно.
— Из ресторана, что ли, привез? — спросил он, осматривая снедь.
— Что из ресторана, что из магазина.У меня, между прочим, два своих магазина, продуктами торгую. Ты же знаешь, на чем хорошо делать деньги, — на вещах,
—…а самое главное, как ни стараются, всегда помирают, а, Геннадий, правильно я говорю? — перехватив мысль гостя, буравя взглядом Барановского, сказал Адам Михайлович.
— Это точно, умирают.
— То-то и оно, умирают. А деньги, Гена, с собой в могилу не утащишь. В гробу карманов нет. Зачем они тебе там, в земле, а?
— Не философствуй. Мы не на диспуте и не в тюремной камере. Это там хорошо про Бога, про смысл жизни рассуждать, а на свободе надо радоваться каждому хорошему деньку, каждому мгновению.
— Я и радуюсь, — опять перехватил мысль Барановского Адам Михайлович и вновь поскреб щеку, сглатывая слюну.
На столе стояли и копченая осетрина, и икра, и салаты, и мелко порезанная колбаса, а также розовая ветчина. Все это покоилось на пластиковых тарелочках, в пластиковых формочках. В центре стола, на потертой клеенке в мелкие цветочки, выстроилось рядком несколько бутылок — две с водкой, одна с коньяком и одна с вином. Все было привезено с собой: и минеральная вода, и вилки с ножами, и посуда.
— Давненько я такого не видывал, — беря в руку спелые, ярко–красные помидоры, произнес Самусев.
— Если не видел — посмотри. А ты мог бы каждый день все это видеть.
— Мог бы — видел, — Самусев вожделенно поглядел на бутылки.
Барановский его взгляд перехватил.
— С чего начнем, Михалыч?
— С чего хочешь. Ты привез, ты и наливай.
— Тогда с водки.
Хрустнула винтовая пробка, водка полилась в рюмки. Самусев сидел в торце стола, напряженный, втянув голову в плечи. Ветхую шляпу он все еще не снял. Смотрел из-под седых, косматых бровей на внезапное изобилие, сглатывал слюну. И в то же время ему было страшно. Нет, он не боялся Барановского, он его слишком хорошо знал. Видел, если можно так сказать, насквозь, просвечивал его, как рентген–аппарат, и каждая потаенная мысль гостя была Самусеву понята и ясна, словно она писалась на бумаге крупным детским почерком. Все жизненные порывы Барановского были примитивны, в конечном счете сводясь к деньгам. Деньги являлись конечной целью, а все остальные рассуждения — антураж, нужный или ненужный, так сказать, сопутствующие мысли, как гуси или журавли, летящие клином в осеннем небе за вожаком.
— Ну и где ты пробавлялся, Гена, так долго?
— Далековато. Лучше об этом не вспоминать. Самусев знал: Барановский уже два года как вышел из тюрьмы.
— За встречу выпьем, что ли?
— За встречу.
Самусев, не чокаясь с гостем, опрокинул рюмку в рот, взял ломтик огурца и захрустел им. Барановский же наколол кусочек осетрины, прозрачный, словно раскатанный из воска, и принялся тщательно
— Ты икорки попробуй, рыбки съешь.
— Рыбки у меня, Гена, и здесь хватает. А вот огурцы появятся не скоро.
Охранники постояли у машины, покурили, затем направились к мосткам.
— Слушай, Коля, что это за дед такой странный, к которому мы перлись из Москвы?
— Важная птица какая-то.
— Да какая важная, я его щелчком, как таракана, могу прихлопнуть!
— Если Барановский скажет, тогда, может, и прихлопнешь. Но он может сказать совсем другое, он тебя заставит с этого деда пылинки сдувать, и станешь ходить за ним, вертеться, перхоть с его телогрейки стряхивать. Дела у хозяина с этим дедом какие-то намечаются.
— Ты не знаешь, случаем, кто он?
— Не знаю. Но вот тебе крест, птица он важная.
— А живет он как бомж самый последний. Даже колхозники местные, наверное, живут получше. Если бы мы с собой посуду не привезли, так у него, наверное, кроме железных кружек да алюминиевых тарелок, и не нашлось бы ничего.
— Бедная обстановка не всегда говорит о том, что хозяин человек никчемный. Может, он под дурака косит, а матрас у него баксами набит.
— Наверное, если хозяин все дела в городе оставил, на всех болт забил и сидит с ним, водку пьет на грязном стуле.
— Вот и я тебе говорю, важная он птица, этот дохлый дедок.
Охранники Коля Овчаренко и Алексей дошли до узких, в три доски, мостков, остановились.
— Красиво тут, тихо, мухи жужжат, — сказал Алексей. — Хорошо бы сюда с бабами приехать.
— Грязно здесь, — сказал Коля.
— Грязь убрать можно. Хорошо здесь…
— Ну так оставайся жить с этим дедом. Удочки ему будешь носить, червей на крючок цеплять. Может, он тебя и озолотит.
— Нет у него за душой ничего, по нему же видно. Человека, который при бабках, сразу можно заметить.
— Э, не скажи, Коля, — Алексей снял солнцезащитные очки, пристроил их на лбу и поморщился от Яркого солнца, дрожащего в воде. Затем опять спрягал глаза за темными стеклами.
А в доме разговор оживился. Мужчины уже выпили по три рюмки водки.
— Кажется мне, Адам Михайлович, — стуча вилкой по пластиковой тарелке, говорил Барановский, — знаешь ты куда больше, чем говоришь.
— Ну и что с того, Гена, что знаю я много? В великих знаниях великая печаль.
— Ну, ты опять, как в камере или как на прогулке в тюремном дворе, одно и то же талдычишь.
— Нет, Гена, уму–разуму тебя учу хотя делать это уже поздно. Человек ты, как говорили в мое время, сформировавшийся.
— Что ты хочешь этим сказать, Михалыч?
— Все в тебе ясно, и тебе все понятно.
— Ты же знаешь, зачем я к тебе приехал?
— Нет, не знаю, — Самусев неуклюже выбрался из-за стола и, волоча ноги в галошах, направился С веранды в дом. Вернулся с железной миской, полной яиц. Яйца были грязные, со следами куриного помета. — Вот, деревенскими тебя хочу угостить. Полезная вещь, сытная, а главное — экологически чистый продукт. Поверь мне, чистый. Тут на полях удобрения уже давным–давно не сыплют, денег у колхоза нет.