Танец Бешеной
Шрифт:
– Хорошо, а Житенева кто убрал?
– Он же застрелился из Ольгиного «Макара». До «белки» допился, с Сатаной заигрался, ну и…
– А эти так называемые террористы? Случайно они хлопнули, помимо охранника, тех двух? Или тут была своя цель?
– Меня же не было на студии…
Даша ласково спросила:
– Кысик, вот ты кого больше сейчас боишься – меня или Агеева?
«Пожалуй, все-таки Агеева, – ответила она сама себе. – Мы с французом – зло внезапное, новое, мимолетное, а Терминатор, Агеев в жутком ореоле всех смертей – зло устоявшееся, знакомое, свое,
– Вас…
– Что же ты виляешь, тварь?
Марзуков, собрав, должно быть, всю свою решимость, глянул ей в глаза:
– Если уж пошли такие пляски, пусть каждый отвечает сам за себя. Вы ж, как я понимаю, сейчас не на государство работаете, а на мусью? Давайте полюбовно? Я про убийства ничего не знаю. Это Виталька Агеев. Самый настоящий Терминатор. Будет шагать с улыбочкой и резать с улыбочкой. У меня давно подозрение – ему нравится. Вы ведь вышли на усачевскую фирму…
– Ага. Для чего, кстати, девочки служили? Подбирали компромат на тех, кто ящик не смотрит? И к сатанистам для того же кой-кого затягивали?
– Похоже. Но тут уж целиком Виталькина вотчина… Да, я про Усачева начал. Знаете, почему уехала Ведьма? Она бы и замужем работала, та еще девочка. Из-за Виталия. Он на нее запал, заказал кучу платьев, незамысловатых, вроде ночной рубашки, и каждый раз это платьице резал прямо на ней. Десантным ножом. Она по пьянке проговорилась. Долго резал, по кусочку, на час, бывало, затягивалось. Иначе и трахаться не мог. Она его боялась жутко.
– Но платил, надо полагать, хорошо?
– Конечно. Только бывают ситуации, когда за деньгами погонишься – голову потеряешь. Потом началось и почище. Разрежет платье, положит Ведьму в постель и еще долго водит лезвием по телу. Везде. Ни разу не порезал, только гладил лезвием, – Марзукова передернуло. – Вот тут она и поняла, что пора сваливать, пока жива. У него к рыжим какая-то патологическая тяга. Потому и прилип к Ведьме. И о вас вспоминал, извините, слюнки пуская. Он умный, хитрющий, но что-то звериное всегда проглядывает, дикое…
«Интересно, – подумала Даша, вспомнив свое общение с Мастером. – И тут все сходится».
– Значит, о сатанистах он ничего не рассказывал?
Марзуков таращился на нее, вздрагивая всем телом.
Беседа начинала буксовать. Не было смысла колоть его насчет убийств – чересчур боится Агеева, да и не используешь его нынешние показания. Даже будь все записано на диктофон, отопрется потом, это не официальный допрос – приватная болтовня шестерки с отстраненным от всех дел, подвешенным в непонятном состоянии опером, махающим к тому же совершенно криминальным стволом… Заявись сейчас милиция, обживать Даше с Флиссаком СИЗО, как два пальца…
– Сайко – акционер Кангарского? – спросила она, вспомнив о кое-каких необработанных детальках.
Марзуков, ужасно обрадованный переменой темы, закивал:
– У него – процентов пятнадцать. Только с ним отчего-то не срабатывало…
– Да потому, что не смотрел он телевизор, – свысока пояснила Даша. – Не все же – телеманы…
Деликатное
Даша кивнула сообщнику, спрятала пистолет в карман. Флиссак достал из сумки небольшую видеокамеру, повозился с ней, огляделся и включил все лампы, какие здесь только были – за окном сгущались сумерки. Задернув шторы и проверив на всякий случай ящики стола (даже у таких, как Марзуков, может оказаться в заначке что-нибудь стреляющее), Даша обернулась к направленной на нее камере. Роли на случай успеха были распределены заранее. Она, глянув на себя в зеркальце, поправила волосы, блузку, ослепительно улыбнулась в объектив:
– Бонжур! Я – капитан милиции Дарья Шевчук, следователь по особо важным делам уголовного розыска, Шантарск, Россия, – и поднесла к объективу свое удостоверение, подержала с минуту, чтобы как следует запечатлелось для истории. – Мне удалось раскрыть преступление, нарушающее закон Российской Федерации, именуемый в нашей юриспруденции…
…Когда Марзуков послушно пробубнил в камеру свое искреннее признание (явно радуясь, что разговор идет только о «двадцать пятом кадре», сваливая все на злых дядей Москальца, Агеева и фон Бреве, совративших с пути истинного бедного мальчишечку), неожиданно для него вступила Даша – с рассказом о череде убийств. Марзуков пискнул и дернулся, но получил (уже за кадром) болезненный удар. Заткнулся, скорчившись.
Даша старалась, нагнетая эмоции. «Жульничество в бизнесе – этим, в общем, никого не удивишь, – говорил Флиссак, когда они сюда ехали. – Но убийств наш избиратель не одобряет, особенно массовых. Мы большие гуманисты у себя дома. Напирайте на злых бошей – тут подключится старая французская нелюбовь к соседу, мгновенно вспомнят и Седан, и Марну… Напирайте на то, что вы искренне стремились к свободе, демократии и капитализму, а фон Бреве подсунул вам отравленную конфетку…»
Закончив, Даша похлопала оклемавшегося Марзукова по плечу:
– Прекрасно, мон повр анфан… Теперь, говоря словами поэта, вам осталась одна забава. Держать язычок за зубами. Не надо думать, будто Агеев вас пощадит из уважения к вашей цветущей юности, если честно наябедничаете. Да и тестю я на вашем месте не стала бы исповедоваться. Когда на одной чаше весов – жирный валютный счет, а на другой – непутевый зятек, любой дурак догадается, куда качнутся весы…
– Чует мое сердце, он все-таки позвонит, – сказал Флиссак в машине.
– И черт с ним, откровенно говоря, – сказала Даша.
– Все же мне несколько непонятны ваши методы…
– Меня отстранили, – сказала Даша. – Таскали в прокуратуру. Вы уже знаете достаточно, чтобы обойтись без лишних вопросов. Не думаю, что меня посадят или сунут в психушку. Сунут куда подальше, перебирать бумажки в архиве. По медицинским показаниям. И не уволена, и не наказана, но – нет меня. Это кое для кого наилучший выход – человек в таком положении уже никому не опасен и не интересен, сколько бы он ни доказывал с горящими глазами, что он прав и гениален, его похлопают по плечу, фальшиво посочувствуют и постараются побыстрее распрощаться… Только не говорите, что у вас во Франции такого не бывает!