Танец блаженных теней (сборник)
Шрифт:
Какой-то парень что-то мне сказал. Он стоял у меня на пути. Я решила, что, наверное, выронила что-то, или он говорит, что тут нельзя пройти или что раздевалка заперта. Я не поняла, что он приглашает меня на танец, пока он не повторил это снова. Рэймонд Болтинг из нашего класса, да я с ним за всю жизнь и словом не перемолвилась. Он решил, что я согласна. Он положил мне руку на талию, и, почти не осознавая, что делаю, я пошла с ним танцевать.
Мы двигались к середине зала. Я танцевала! Ноги мои даже не думали дрожать, а руки не потели. Я танцевала с парнем, который меня пригласил. Никто его не просил, не принуждал, он просто взял и пригласил меня. Возможно ли это? Даже не верилось, может быть, это все не со мной происходит?
«Я обязана сказать
Рэймонд Болтинг провожал меня домой, а Гарольд Саймонс провожал Лонни. Мы шли все вместе до угла Лонни. Парни затеяли спор о хоккее, в котором мы с Лонни не могли участвовать. Потом мы разделились на пары, и Рэймонд продолжил хоккейный спор как ни в чем не бывало. Кажется, он даже не заметил, что разговаривает со мной, а не с Гарольдом. Один или два раза я заметила:
– Не знаю, я этой игры не видела.
Но потом решила, что надо ограничиться многозначительными «угу» и «ага», и, похоже, ему этого было вполне достаточно.
Еще он сказал:
– А я и не знал, что ты так далеко живешь. – И хлюпнул носом.
От холода мой нос тоже слегка прохудился, я пошарила в кармане и нащупала среди конфетных фантиков обтрепанный бумажный носовой платок. Я колебалась – предлагать ему или не предлагать, но он еще раз так выразительно хлюпнул носом, что я решилась:
– У меня есть вот такой платок, но, кажется, не очень чистый – чуточку в чернилах. Но если мы поделим его пополам, это будет хоть что-то.
– Спасибо, – сказал он, – мне так точно сгодится.
Думаю, я очень правильно сделала, потому что у моей калитки, когда я сказала ему: «Ну что, спокойной ночи!» – он тоже сказал: «Ага, спокойной ночи», а потом наклонился ко мне и поцеловал. Он поцеловал меня с видом человека, который знает свое дело, быстрым поцелуем в уголок рта. А потом ушел обратно по дороге в город, так и не узнав, что стал моим спасителем, ведь именно он вернул меня из мира Мэри Форчун в обычный мир.
Я шла вокруг дома к заднему крыльцу и думала: я была на танцах, танцевала с мальчиком, который проводил меня и поцеловал на прощание. Все так и было! Жизнь моя не безнадежна. Проходя мимо окна кухни, я увидела маму. Она сидела, поставив ноги на открытую дверцу духовки, и пила чай из чашки без блюдца. Она просто сидела и ждала, когда я приду домой и все-все ей расскажу. А я не расскажу. Никогда в жизни. Но, увидев наполненную ожиданием кухню и маму в заношенном кимоно с выцветшим пейслийским узором, маму с сонным, но упорным в своем ожидании лицом, я поняла, какое таинственное и суровое лежит на мне обязательство – быть счастливой, и как я чуть было все не испортила, и сколько раз еще буду близка к тому, чтобы все испортить, но мама так никогда и не узнает об этом.
В воскресенье пополудни
Миссис Ганнет вошла в кухню, изящно двигаясь в такт мелодии, звучавшей у нее в голове, сверкая пышными оборками сарафана из цветастого глянцевого хлопка. Альва была уже там, мыла бокалы. Было полвторого, гости начали собираться на коктейль с половины первого. Гости как гости – самые обычные, Альва уже видела их пару раз за те три недели, что работала у Ганнетов. Там был брат миссис Ганнет и его жена, Вэнсы и Фредериксы, после службы в церкви Святого Мартина ненадолго приехали родители миссис Ганнет и привезли с собой юного племянника или кузена, который остался после того, как они уехали домой. Родня со стороны миссис Ганнет была правильной родней. У миссис Ганнет было три сестры – все три честные, прямолинейные и не склонные к рефлексии женщины, чуть более атлетического сложения, чем сама миссис Ганнет, – и вот эти восхитительно откровенные и красивые родители, оба убеленные сединами. Именно отец миссис Ганнет владел островом в заливе Джорджиан-Бей, на острове он построил летние дома для каждой из дочерей – на том самом острове, который Альве доведется увидеть уже через неделю. С другой стороны, мать мистера Ганнета занимала половину краснокирпичного домика на улице без единого деревца, среди точно таких же кирпичных домиков почти в самом центре города. Раз в неделю миссис Ганнет забирала ее и куда-нибудь ездила с ней, а потом привозила к себе на ужин, и никто не пил ничего крепче виноградного сока до самого ее отъезда. Однажды мистеру и миссис Ганнет пришлось уйти куда-то сразу после ужина, и мать мистера Ганнета пришла на кухню и убрала за Альву всю посуду Она была немного раздраженной и держалась отчужденно, женщины в Альвиной семье вели бы себя с горничной точно та же, и Альве это претило гораздо меньше, чем отработанная, нарочитая любезность сестер миссис Ганнет.
Миссис Ганнет заглянула в холодильник, да так и застыла, держа дверь открытой. Наконец она сказала, издав звук, напоминающий хихиканье:
– Альва, я думаю, можно подавать ланч…
– Ладно, – ответила Альва.
Миссис Ганнет внимательно посмотрела на нее. Альва никогда не говорила ничего плохого, действительно плохого, никогда не грубила, а миссис Ганнет не была настолько далека от реальности, чтобы ждать от старшеклассницы, пусть и провинциальной школы, ответа: «Да, мэм», а ведь именно так отвечали старые служанки на кухне у ее матери, однако в тоне Альвы все чаще проскальзывала намеренная легкость с ноткой подчеркнутой небрежности и угодливости, и это все больше раздражало, потому что миссис Ганнет не могла придумать, как ей этому противостоять. Во всяком случае, хихикать она перестала, ее загорелое накрашенное лицо обрело вдруг подавленное и трезвое выражение.
– Картофельный салат, – сказала она, – заливное и язык. Не забудь разогреть рулеты. Помидоры нарезала? Отлично – о, слушай, Альва, мне кажется, редиска выглядит не слишком привлекательно, а ты что думаешь? Лучше порежь ее потоньше – Джин обычно делала очаровательные розочки, знаешь, вырезала лепесточки по краям, так чудесно.
Альва принялась кромсать редиску. Миссис Ганнет прошлась по кухне, хмурясь и скользя кончиками пальцев по кораллово-голубой поверхности столов. Волосы у нее были вздернуты в тугой пучок на макушке, открывая шею – очень тонкую, с коричневой, слегка загрубевшей на солнце кожей, – под густым загаром она выглядела жилистой и иссохшейся. Тем не менее Альва, почти не тронутая загаром из-за того, что всю жаркую часть дня она проводила в доме, и в свои семнадцать лет бывшая толще в икрах и талии, чем ей хотелось бы, завидовала этой бронзовой и угловатой элегантности, – казалось, миссис Ганнет вся была сделана из синтетических материалов наивысшего качества.
– Порежь воздушный бисквит струной, ты знаешь как, а потом я скажу тебе, сколько налить шербета и сколько кленового мусса. Простой ванильный – для мистера Ганнета – в морозилке… Тут еще много другого тебе для десерта… О Дерек, ты чудовище!
Миссис Ганнет выбежала в патио, крича: «Дерек, Дерек!» – пронзительным голосом, полным радостного негодования. Альва, знавшая, что «Дерек» – это мистер Вэнс, биржевой маклер, вовремя спохватилась, не дав себе выглянуть в застекленную верхнюю часть двери и посмотреть, что там происходит. Вот это была одна из ее воскресных трудностей: когда они все выпивали, расслаблялись и веселились, Альве все время приходилось держать в памяти, что ей-то ни в коем случае нельзя выказывать ни капли расслабленности или веселья. Конечно, она не пила, разве только допивала, что оставалось на донышках бокалов, принесенных в кухню, и то только если это был джин, прохладный и подслащенный.