Танец блаженных теней (сборник)

Манро Элис

– Со мной у вас бы этот номер не прошел, – сказала бабушка. – Я бы знала, что происходит. Со мной у вас ничего не вышло бы.

– Спорим, что вышло бы! – выпалила Мэй, да так и осеклась с открытым ртом. Она сама не понимала, зачем это ляпнула.

В который раз она наблюдала за бабушкиным противостоянием внешнему миру – не столько с гордостью, сколько с твердой, несокрушимой уверенностью, что бабушка победит. Но вот теперь она впервые увидела вероятность бабушкиного поражения, это было написано у бабушки на лице, и не этот коротышка, который, наверное, чокнулся и смешил ее ужасно, был тому причиной. Эта мысль встревожила Мэй и наполнила ее болезненным и непреодолимым возбуждением.

–

Ну, никогда нельзя утверждать наверняка, пока не попробуешь, – сказал коротышка, будто в шутку.

Он смотрел на Мэй. Бабушка решилась.

– Мне это без разницы, – пренебрежительно сказала она, поставила локти на прилавок и обхватила голову руками, будто что-то выжимая из нее. – Только время потратите.

– Вообще-то, вам следовало бы лечь, чтобы лучше расслабиться.

– С меня… – ответила бабушка и, казалось, задохнулась на мгновенье, – с меня довольно и сидения.

Тогда коротышка снял открывалку для бутылок с магазинного стенда для безделушек и встал прямо напротив бабушки. Он ничуть не спешил. Когда он заговорил, голос у него был самый обычный, только чуточку изменившийся – он стал более мягким и отстраненным.

– Итак, я знаю, что вы сопротивляетесь этой идее, – сказал он тихо. – Вы противитесь ей, и мне известно почему. Потому что вы боитесь.

Старуха издала не то протестующий, не то тревожный возглас, и он поднял руку, но поднял ее осторожно.

– Вы боитесь, – повторил он, – и все, что я хочу, – это показать вам, и все, что я хочу показать вам, я хочу показать вам, что здесь нечего бояться. Нечего бояться. Нечего. Вам нечего бояться, просто следите глазами за этим блестящим металлическим предметом у меня в руке. Вот именно, просто следите глазами за этим блестящим металлическим предметом у меня в руке. Просто смотрите на него. Не думайте. Не тревожьтесь. Просто скажите себе: здесь нет ничего страшного, ничего страшного, ничего страшного… – Он понизил голос.

Мэй не могла вымолвить ни слова. Она стояла, опираясь на холодильник с безалкогольными напитками. Ей хотелось рассмеяться, она ничего не могла с собой поделать, глядя на какую-то несолидную спину этого человечка, на его затылок и белые круглые подергивающиеся плечи. Но она не засмеялась, ибо ждала, как поступит бабушка. Если бабушка капитулирует, то произойдет катастрофа вроде землетрясения или потопа, это подорвет всю основу ее жизни и сделает Мэй ужасающе свободной. С яростной, немигающей покорностью бабушка уставилась на открывалку в руке гипнотизера.

– А теперь скажите мне, – произнес он, – если вы все еще видите… если все еще видите… – Он наклонился вперед и заглянул ей в лицо. – Только скажите мне, видите ли вы…

Старухино лицо с огромными холодными глазами и жесткой яростной гримасой оказалось вровень с его лицом. Он умолк. Отпрянул.

– Эй, что случилось? – спросил он, но не гипнотическим, а обычным голосом – вообще-то, более резким голосом, от которого Мэй так и подскочила. – В чем дело, леди, ну-ка, просыпайтесь! Проснитесь! – Он слегка тряхнул ее за плечо.

Старуха, по-прежнему глядя на него с нескрываемым презрением, рухнула с громким стуком поперек прилавка, повалив на пол несколько упаковок салфеток, жвачки и украшений для пирога. Коротышка уронил открывалку на пол, бросил на Мэй негодующий взгляд и закричал:

– Я не виноват! Такого раньше никогда не было! – С этими словами он вылетел из магазина и побежал к машине.

Мэй слышала, как взревел мотор, и выскочила за коротышкой следом, словно хотела что-то крикнуть ему, словно хотела позвать его на помощь или задержать. Но она ничего не крикнула. С разинутым ртом Мэй застыла столбом в пыли у колонок, да он бы ее все равно не услышал. Он лишь протестующее махнул из окна, машина взревела и умчалась на север.

Мэй стояла и ждала, не покажется ли на шоссе другая машина, но машин не было. Дворы Блэк-Хорс были пусты. Незадолго до этого начался дождь, капли падали вокруг нее, каждая по отдельности, вздымая паль. Наконец она вернулась и села на крыльцо магазина, но дождь шел и там. Было довольно тепло, и Мэй не возражала против дождика. Она сидела, поджав ноги, и смотрела на дорогу, по которой она теперь могла идти, куда ей заблагорассудится, и на мир, который расстилался перед ней, такой доступный и такой безмолвный. Она сидела и ждала минуты, когда уже не сможет больше ждать, когда ей придется встать и войти в магазин, из-за дождя еще более сумрачный, чем всегда, войти туда, где поперек прилавка лежит ее бабушка – мертвая и, самое главное, непобедимая.

Утрехтский мир

I

Три недели дома прошли без толку. И хотя мы с Мэдди радостно уверяем друг друга, какое наслаждение так долго и так тесно общаться, расставшись, мы обе вздохнем с облегчением. Нас угнетает молчание. Мы хохочем без всякой меры. Я боюсь – да, похоже, мы обе боимся, что когда наступит миг расставания, то, хотя мы обе скоры на поцелуи и горячие шутливые тисканья, нам придется воочию увидеть ту пустыню, которая распростерлась меж нами, и признать, что мы не просто равнодушны друг другу – в душе мы отвергаем друг друга, словно наше прошлое, в котором у нас было столько общего, на самом деле вовсе не было нашим общим прошлым, каждая из нас ревниво приберегала его только для себя, втайне считая, что другая стала чужачкой и утратила на него всякие права.

Вечерами мы частенько засиживаемся на ступеньках веранды, потягивая джин, и с наслаждением дымим, отгоняя комаров, оттягивая время ухода ко сну. Жара. Вечера остывают долго. Высокий кирпичный дом, который до середины дня остается довольно прохладным, вбирает в себя полдневный жар и держит его до глубокой темноты. Так было всегда, и мы с Мэдди вспоминаем, как стаскивали на веранду матрас и лежали на нем, считая падающие звезды и стараясь не уснуть до рассвета. У нас это никогда не получалось – еженощно мы проваливались в сон, как только с реки начинало тянуть прохладой, пахнущей камышами и черной тиной. В полдесятого через город проезжает автобус, не слишком замедляя ход, – нам он виден с того конца улицы. На этом же самом автобусе я возвращалась когда-то из колледжа домой. Помню один такой приезд в Джубили: стоял теплый вечер, я смотрела в окно автобуса на землю без травинки, сквозь которую выпирали мощные древесные корни, на питьевые фонтанчики и лужицы вокруг них по всей главной улице, на невнятные каракули из синих, красных и оранжевых лампочек, гласившие: «БИЛЬЯРДНАЯ» и «КАФЕ», и, узнавая эти надписи, чувствовала странную подавленность и отторжение, ведь я меняла целый мир – праздничный мир школы, друзей, а позднее и любви, чтобы возвратиться в этот тусклый домашний мирок – мирок нескончаемой катастрофы. Мэдди совершала такие же путешествия, только четырьмя годами раньше меня, и наверняка чувствовала то же самое. Мне хочется спросить ее: возможно ли, чтобы те, чье детство прошло как у нас, все-таки разуверились в любой заурядной мирной реальности и перестали чувствовать себя в ней как дома? Но я не спрашиваю, мы никогда не ведем разговоры на такие темы. «Только давай без экзорцизма! – говорит Мэдди звонким голосом, в ее речи проскальзывают позабытые мной местные вульгарные интонации. – Не будем огорчать друг друга». Ну конечно не будем.