Танец гюрзы (Сборник)
Шрифт:
Свиридов вернулся домой только к вечеру. Но была проделана большая и, главное, мастерски исполненная работа. А именно...
Он выяснил адрес доктора Шевцова, вырядился каким-то слесарем и явился к нему домой. Впрочем, слесарский маскарад ему не понадобился: в квартире никого не было.
Открыть замок при помощи великолепных отмычек, изготовленных на основе последних разработок союзного КГБ и состоявших в свое время на вооружении у штатных единиц «Капеллы», отняло у Владимира пятнадцать секунд. Замок был не самый сложный.
В квартире Свиридов поставил несколько «жучков», разместив их так умело, что не нашли бы даже сотрудники органов, не говоря уж о рассеянном и подслеповатом докторе.
Один всунул в телефон.
В рабочем кабинете Шевцова он тоже оставил один – мало ли что. Но пока в кабинете никого не было.
Впрочем, такой ли этот доктор рассеянный и подслеповатый? Ведь он явно что-то недоговаривает... Все эти замысловатые рассуждения о медиумических способностях Полины, о Кириллове и Фокине, – все это вело к одному источнику – к истине, и, по-видимому, эта истина была по-настоящему жуткой.
И это «сердце ангела»... кажется, фильм такой, как сказал Шевцов.
Взгляд Свиридова упал на весьма навороченный видеомагнитофон «Панасоник-650», притулившийся на полке рядом с довольно-таки простеньким «акаевским» телевизором. Возле него лежала довольно внушительная стопка лицензионных видеокассет, водруженных одна на другую. «Молчание ягнят», «Адвокат дьявола», «Без лица», «От заката до рассвета», «Криминальное чтиво», «Транспойттинг», «Пуля».
Довольно мрачная коллекция, что и говорить.
Свиридов невольно вздрогнул, увидев это название. Да, кажется, в самом деле в последние несколько лет нервы порядком поиздержались и стали не в меру чувствительными. Можно сказать, расшатанными.
«Сердце ангела».
Свиридов вытащил кассету из стопки и, перевернув, прочитал краткую аннотацию: «Частный детектив Гарри Ангел получает заказ найти некоего музыканта Джонни, пропавшего без вести. Но все люди, с которыми он сталкивается в поисках Джонни, загадочным образом погибают: кто-то убивает их со зверской жестокостью. Постепенно Гарри понимает, что разгадку следует искать...»
«...в нем самом», – отчетливо прозвучало внутри Свиридова. И он вспомнил содержание фильма: загадочный адвокат просит найти этого самого Джонни. Гарри ищет, круг смыкается – все люди, которые могут дать какую-то информацию о Джонни, погибают. И наконец Гарри понимает, кто убивает их. И кто тот адвокат, который заказал ему найти Джонни.
Господи, неужели?..
Смутная и зловещая догадка мелькнула в мозгу Свиридова...
Когда он вернулся домой, Фокин все еще сидел в его квартире и мрачно ковырялся в довольно глубокой ранке на руке.
– Надо же так напороться... – смутно бормотал он, заливая ранку спиртом.
– А где Полина? – спросил Владимир. – Она еще не вернулась?
– Нет, – мрачно ответил Фокин. – Она звонила, сказала, что очень много дел и что вернется не раньше чем завтра. К обеду.
– Отлично, – отозвался Свиридов и надел наушники, намереваясь прослушать происходящее в квартире Бориса Мироновича Шевцова – конечно, если вернулся хозяин.
Хозяин вернулся. И сейчас он говорил с кем-то по телефону. Голос его собеседника, глуховатый и полный скрытого раздражения, неспешно выкатывал тяжелые и внушительные, как булыжники, слова, которые тут же заставили Владимира затаить дыхание:
– Боря, я знаю, что у тебя сегодня был этот парень, которого нанимал Роман. Надеюсь, ты был достаточно скромен?
– А чего мне скрывать? – дрожащим голосом спросил Борис Миронович. – Это же не я...
– По телефону такого не говорят, – перебил его собеседник. – Надеюсь, ты ничего не говорил про Полину и про «сердце ангела»?
– Н-нет...
– Красивое название, правда? Я придумал. По аналогии с кокаином – «angel dust», «пыль ангела», как называют кокс забугорные «торчки». Ну, так там действительно пыль, а тут – «сердце».
– Тебе про кокс лучше знать, это не мой профиль.
– Что-что? – насмешливо поинтересовался собеседник.
– Да нет... все нормально.
– А зачем ты вообще домой поперся? Я же говорил тебе, чтобы ты все подготовил к операции. Мы будем в десять.
– Я не был дома двое суток, – в голосе Бориса Мироновича послышались обиженные нотки, – в конце концов, я человек или нет? Я уже сорок часов нормально поесть не могу, а ты еще хочешь, чтобы я после этого нормально отработал. Так нельзя, Ваня, – уже примирительно закончил он.
– Ну, ладно. Но только в десять, или нет, – в одиннадцать все должно быть подготовлено. Давай.
Свиридов повернулся к Фокину, который продолжал мрачно латать свою поврежденную конечность, вожделенно вдыхая при этом спиртовые пары и подозрительно косясь на друга, и сказал:
– Афоня, тебе приходилось при жизни общаться с Кирилловым?
– Да видел я его раза два... в кабаке. В «Хамелеоне».
– Два?
– Два.
– А разговарить не приходилось?
– Да какое там разговаривать! Он там телку какую-то морально готовил к неизбежному...
– К аморальному и оральному? – усмехнулся Свиридов.
– Вот-вот. Ну, пили мы с ним раза... два. На брудершафт из них... раза три.
– Интересная арифметика получается. Значит, его голос ты слышал?
– Ну да. А что? Он со мной из могилы говорить собрался, что ли? Поелику вопрошахом сущим во гробех...
– Я тут один разговорчик записал, – перебил Афанасия Свиридов. – Послушай. Думаю, тебе должно быть интересно.
Фокин
– А кто дал тебе эту запись?
– То есть как дал? Я сам ее записал...
– Да ты не мог ее записать! Потому что ты приехал в Нижний уже после того, как ухлопали Кириллова.
– То есть...
– То есть это Кириллов разговаривает с каким-то хмырем. Борисом Мироновичем, кажется, он его называл.
Свиридов поднял голову и пристально взглянул на Фокина. Потом внимательно посмотрел ранку на его руке и сказал:
– Ты уверен в том, что это Кириллов? Что это его голос?
– Да, уверен! Только откуда у тебя эта запись?
– Я записал ее только что, в твоем присутствии. Когда ты так яростно нюхал спирт...
Фокин широко раскрыл глаза и сказал деревянным голосом:
– Может, ты скажешь, что у меня началась белая горячка, но мне действительно показалось, что это голос Кириллова.
– Почему белая горячка? Ты же только что говорил, что уверен – это он.
– Но он же подох!
– Значит... воскрес, – холодно сказал Свиридов.
– Я тебя не понимаю...
– Неудивительно. Я тоже тебя не понимаю. Но теперь у нас есть прекрасный шанс расставить все точки над «i». Надо поехать в гости к Борису Мироновичу.
– Но я хотел поспать... глаза слипаются, – запротестовал Фокин.
Но Свиридов не стал его слушать.
– Потом поспишь, – коротко сказал он. – Будет тебе и ванна, и чай с какао. Поехали!Глава 9
«Ворота ада отверзнуты...»
Уже через пятнадцать минут Фокин и Свиридов стояли перед дверью, которую Владимир сегодня уже открывал за считанные секунды при помощи своих универсальных «капелловских» отмычек.
Но теперь хозяин был дома, и к таким противоправным методам проникновения в квартиру прибегать не имело смысла.
Владимир позвонил несколько раз. Потом оглянулся на бледного Фокина, которому все происходящее, по всей видимости, нравилось все меньше и меньше.
– Кто там? – наконец раздался за дверью слабый голос.
– Откройте, Борис Миронович. Это Владимир. Я был у вас сегодня на работе.
– Простите, но у меня сейчас нет времени. Если вы хотите меня видеть, то зайдите завтра во второй половине дня ко мне в клинику.
– Сожалею, Борис Миронович, что вынужден беспокоить вас, но мне нужно видеть вас немедленно. Не думаю, что это отнимет много времени.
Через несколько минут дверь отворилась. Шевцов, помятый и бледный, в вытертых джинсах, тапочках на босу ногу и голый до пояса, мутно посмотрел на Владимира и сказал:
– А... ну проходите. Только ненадолго. Я в кои-то веки вырвался домой, чтобы немного поспать. Погодите... вы что, не один? Это кто с вами?
– Это тот самый господин Фокин, о котором мы с вами говорили сегодня, – сказал Владимир, проходя в прихожую. Пропустив Афанасия, он закрыл за собой дверь. – Он тоже отчаянно хотел спать. Так что я получаюсь полным извергом. Не дал поспать двум хорошим людям. Ну, ничего. Повод для этого очень неплохой... Борис Миронович, у вас есть что-нибудь из аудио?
– Центр, – сонно ответил тот. – А что?
– Я хотел бы без предисловий дать вам прослушать одну запись. А потом мы поговорим. Хорошо?
– Ну хорошо, – несколько удивленно ответил тот.
– Странно... у меня было предчувствие, что я могу не застать вас дома, – вдруг сказал Свиридов. – Очень рад, что ошибся.
И он поставил кассету в деку музыкального центра.
«...– По телефону такого не говорят. Надеюсь, ты ничего не говорил про Полину и про „сердце ангела“?»
Свиридов посмотрел на доктора Шевцова. Смертельная бледность залила усталое лицо хирурга, и он как-то сразу постарел на несколько лет и стал таким, каким, возможно, себя и ощущал, – средних лет человеком с уже подорванным здоровьем и накопившимся за многие дни, месяцы, а то и годы гибельным утомлением – тяжелой, свинцово-серой усталостью.
«– Н-нет...
– Красивое название, правда? Я придумал. По аналогии с кокаином – «angel dust», «пыль ангела», как называют кокс забугорные «торчки». Ну, так там действительно пыль, а тут – «сердце».
– Тебе про кокс лучше знать, это не мой профиль...»
– Хватит, – резко сказал Шевцов и закрыл лицо руками. – Выключите это.
Свиридов исполнил его просьбу, а потом спросил:
– Вы побоялись сказать мне правду там, в больнице?
– Я и сейчас боюсь, – вымученно ответил Борис Миронович, механически приглаживая всклокоченные, светлые, с довольно сильной проседью волосы. – Но тут уж никуда не деться. Они недооценили вас. Да и я тоже. Хотя это не мой профиль. Я врач, а не агент спецслужб...
– Что такое «сердце ангела»?
– Это придумала Полина. Красивое название, правда? Это она придумала, когда мы вместе с ней смотрели фильм с тем же названием. Вы видели его?
– Видел, – непередаваемым тоном сказал Свиридов. – А ведь вы намекали мне тогда, в клинике, что такое «сердце ангела». Но я не сразу понял... И ведь вы говорили про медицинский препарат.
– Да, это психотропный препарат, – сказал Шевцов. – Производное от очень сильного седативного наркотика синтетического происхождения. «Сердце ангела»... не буду использовать медицинскую терминологию... одним словом, он вызывает повышенную внушаемость. Человек становится покорным и подконтрольным. Впрочем, паралича волевых импульсов это не вызывает, человек может контролировать себя, но только при условии, если он не подчинен сильному влиянию извне.
– И он может не отдавать отчета в своих действиях?
– Да, я же сказал... если оказывать на него дополнительное воздействие.
– А если не давать большую дозу единовременно, а растягивать ее на шесть раз... скажем, в течение двух дней во время завтрака, обеда и ужина?
Шевцов поднял на Свиридова потухший взгляд.
– Я вижу, вам и так многое известно, – сказал он. – Да, все верно. Если давать человеку малые дозы «сердца ангела», то эффект будет менее очевидным. Человек будет апатичным, будут прослеживаться симптомы психастении, кроме того, повышенная угнетаемость, по ночам – кошмары...
При слове «кошмары» Фокин вздрогнул.
– А пониженный иммунитет к алкоголю в списке симптомов значится? – тихо спросил он.
– Да.
Фокин оцепенело уставился в одну точку на полу, словно в его голову проникла какая-то совершенно бредовая, чудовищная идея, которая могла оказаться истиной.
– Говоря о дополнительном влиянии, вы, конечно, имели в виду Полину, которая и без «сердца ангела» оказывала на многих людей неизгладимое впечатление, – медленно проговорил Свиридов, которого бросило в холод при одной мысли о том, что сейчас может твориться в душе Фокина.
К своим мыслям он и прислушиваться боялся: так страшился того, что его подозрения могут оказаться правдой.
– Да, – ответил Шевцов.
– То есть она могла сказать человеку, находящемуся под действием препарата: пойди и убей – и он пойдет и убьет, причем будет рваться к выполнению поставленной задачи, как робот – без страха и упрека?
– Да.
Свиридов замолчал, не найдя в себе сил дальше открывать занавес этой чудовищной тайны. Впрочем, она уже и не была тайной – чудовищная истина лежала перед ними. И кто мог подумать, что все повернется именно так?..
Фокин, подняв голову, посмотрел на Свиридова и тихо спросил:
– Значит... убийца найден? Значит, больше никого не нужно искать? Это – я?
Владимир хотел что-то ответить, но к горлу подкатил жуткий удушливый ком, и он только слабо махнул рукой, словно отгоняя назойливое насекомое.
Фокин перевел пылающий взгляд на Шевцова и спросил срывающимся тоном:
– Нет... скажи, ты... Борис Миронович, все это правда? Все это сделали... со мной?
– Да, – с трудом выдавил тот.
На скулах Фокина заходили желваки, на лбу и висках вздулись синеватые жилы, словно он делал непосильное усилие, поднимая громадный груз... Афанасий несколько раз хватанул ртом воздух и прохрипел:
– Что же это вы сделали... суки.
И в следующее мгновение клокочущая хриплая ярость бугристо вздула шею Афанасия, из глотки вырвался нечленораздельный гортанный вопль – вероятно, такой же рвал голосовые связки умирающим индейцам, из последних сил ползущим по примятой тропе войны, – и его рука, молниеносно выброшенная вперед, схватила Шевцова за горло, и стальные пальцы дрогнули в гибельном сжатии.
Покойный охранник с VIP-автостоянки ночного клуба «Хамелеон» рассказал бы Шевцову об этом великолепном выпаде, если бы не захлебнулся собственной кровью.
Но, к счастью для Бориса Мироновича, реакция Свиридова оказалась столь же молниеносной, как и у его друга. Он бросился на Афанасия, одной рукой обхватил его за плечи, а второй разжал пальцы, которые, не вмешайся Владимир, через доли секунды сломали бы шею несчастного врача, как яичную скорлупу:
– Афоня!! Господи... ты что, снова хочешь стать убийцей?!
Вероятно, не столько усилия Владимира, кстати, сколько этот крик, полный гнева и боли, образумил Фокина. Он выпустил свою жертву, у которой уже посинели лицо и шея, а глаза едва не выскочили из орбит.
Шевцов упал на пол, жадно хватая воздух. Он был на волоске от того, чтобы не потерять сознание, а потом с трудом отполз к креслу и прислонился к нему правым боком.
– Ты что, Афоня, опомнись. Не нужно этого...
– Они же... они же уби...
Слово «убили» буквально застряло в глотке Фокина на полувздохе: вероятно, он хотел сказать, что Полина и Шевцов убили Знаменских и еще много других людей, но он вспомнил, кто именно – пусть и не по своей воле и вообще без воли – был исполнителем.
– Не нужно так, Афоня, – продолжал Свиридов, не выпуская Фокина из рук, – успокойся...
Фокин тем временем взял себя в руки.
– Борис Миронович, – тихо проговорил он, – почему именно я?
– Я не знаю, – ответил тот. – Я сам такое же орудие в руках этих людей, как и вы. Я сам хочу освободиться от него... и даже пытался рассказать все Владимиру, но не могу. Он держит мою жизнь в своих руках.
– Кто – он? Кириллов? Но ведь он же умер!
– А вы не помните, Афанасий, что похороны проходили в закрытом гробу? Я сам готовил тело покойника к погребению... как ближайший родственник Ивана. Так вот – в «Хамелеоне» тогда был убит не он. Я не знаю... они все спланировали... но там, в «Хамелеоне», был не Кириллов, а его двойник.
– Двойник? Что это еще за штучки из мексиканских сериалов?
– Двойник, бывший актер. Иван раскопал его где-то в Вологде или Костроме, в нищем театрике. Удивительное сходство. У Кириллова мания преследования, он патологически боится смерти. И потому решил обмануть ее. Этот дублер у него уже около года. Иногда заменяет его на приемах, на стрелках. Никто не знал. Никто. Кроме меня. Я сам делал этому актеру легкую косметическую операцию, чтобы отточить его поразительное сходство.
– Значит, он собирался выдать себя за мертвого? – проговорил Владимир. – Тогда все ясно. А я еще недоумевал... открытое окно, тусклый фонарь – все как по заказу. Словно в «Хамелеоне» готовились к визиту киллера. – Свиридов, запнувшись, посмотрел на Фокина, а тот сказал:
– Значит, я убил не Кириллова, а этого актера? Да? Нужно исправить это недоразумение... эту ошибку.
И договорил совсем уж зловеще понизившимся голосом:
– Воздать по заслугам настоящему Кириллову.
Потом он повернулся к Шевцову и спросил:
– Но Полина... что побудило ее на такое? Ведь это именно она задавала мне программу, – Фокин перевел дыхание, как ныряльщик, вынырнувший на поверхность водоема, и продолжал: – Убить отца, брата и еще дядю... это как же их надо ненавидеть?
– Я не хочу говорить об этом, – произнес Борис Миронович и отвернулся. – Мне тяжело говорить об этом. Пусть она сама скажет. Объяснит, если сможет.
– Если сможет, – эхом повторил Фокин, бессмысленно, как-то по-старчески пожевал губами, судорожно кривя углы рта, отчего лицо его расползлось в пугающую горькую гримасу, и наконец проговорил:
– А что это за фильм... «Сердце ангела»? Я никогда его не видел.
– Мистический триллер, – откликнулся Свиридов. – Зрелищная вещь. Микки Рурк и Роберт Де Ниро.
Фокин взял с полки видеокассету с фильмом, покрутил ее в руках, прочитал аннотацию на обороте и проговорил:
– И кто же этот Джонни, которого ищет Гарри Ангел? И кто убийца?
– Дело в том, что убийца – это Джонни. Он убивает всех, с кем говорит Гарри. Но самое веселое, что Гарри – это и есть Джонни. Такой жуткий мутант с двумя душами в одном теле. Сначала он, как Гарри Ангел, опрашивает знакомых Джонни. А потом в его теле пробуждается Джонни, и он сам зверски убивает тех, с кем недавно мирно разговаривал.
– А заказчик? Зачем он нанимал именно Гарри Ангела? Знал, что он и есть Джонни? То есть тело Джонни и тело Гарри – это один и тот же... организм? – Фокин потряс головой и посмотрел на Владимира.
– А заказчиком был дьявол, – сказал Свиридов и, отобрав у Фокина кассету, вставил ее в видак. Потом нажал несколько кнопок на пульте управления, и на экране появился Роберт Де Ниро с распущенными волосами; его глаза вспыхнули желтым огнем преисподней, когда он произнес, глядя на съежившегося перед ним Микки Рурка: «Врата ада отверзнуты, и гореть тебе там вечно».
Фокин зачарованно смотрел на экран, а потом, медленно дотянувшись до пульта дистанционного управления, швырнул им в телевизор. Тот угодил прямо в нижнюю панель несчастного «Акая» и, срикошетив от нее на пол, раскололся.
– Одним словом, так, Борис Миронович, – проговорил Свиридов. – Если вы хотите сохранить себе жизнь, то выслушайте меня внимательно.
– Вы мне уже спасли ее сегодня, Владимир, – блеклым голосом проговорил Шевцов и выразительно посмотрел на огромную неподвижную фигуру Фокина. – Я вас внимательно слушаю. Тем более что мне надоело все это. Я не могу больше жить. В страхе. В крови. С меня хватает той крови, что я вижу у себя в операционной. И впредь я хотел бы сталкиваться с кровью только там.
– Красиво говоришь, – прохрипел Фокин, не поворачиваясь.
– Одним словом, я знаю, что вы сегодня делаете операцию, – сказал Владимир. – То ли в десять, то ли в одиннадцать. Кириллов, я так понимаю, заинтересован в том, чтобы вы ее провели.
– Разумеется. Потому что я делаю ее именно ему.
– Да? Какую именно?
– Пластическую.
– А-а... Он решил поменять внешность.
– И внешность, и имя. Ведь он не может прибрать к рукам все наследство Знаменских под своим прежним именем и обличьем. Тем более что он давно хотел подтянуть себе морщины и подкорректировать нос. А тут такой, можно сказать, великолепный повод.
– Конечно, вся эта кровавая свистопляска затеялась из-за денег, – задумчиво сказал Владимир. – Да... все зло из-за денег. Вероятно, Знаменский собирался устранить Кириллова от руководства концерном. Надоело ему, что Иван Андреевич мало работает и все больше колобродит. Да еще к кокаину пристрастился... Вот Кириллов и разработал этот дьявольский план...
Шевцов и Фокин угрюмо молчали.
– Ладно, – проговорил Владимир, – мы сделаем так...Когда через час Свиридов и Фокин вышли из подъезда, Владимир проговорил:
– Только одного я не могу понять. Откуда Знаменский знал про «сердце ангела» и как он определил, что против него использовали человека, опоенного этим замечательным снадобьем.
– Отправляйся на тот свет и спроси, – буркнул Фокин и отвернулся.
Подойдя к свиридовской машине, он рванул на себя дверцу так, что едва не выворотил ее с корнем, а потом плюхнулся на сиденье и бессмысленно забормотал, вероятно, желая найти хоть какой-то выход сжирающей его нервной энергии, коварно пронизавшей все тело!
– Ухапил волк овечку... как во святой обители гопы попа обидели... н-да-а... общество «Память», р-русский тер-рор-р-р, вешай жидов и Россию спасай.
Свиридов молча заводил двигатель.
Неожиданно Фокин резко повернулся к нему и спросил:
– А вот скажи, Володька, честно: ведь ты давно подозревал, что дело не в мифическом суперкиллере, что все гораздо проще и что человек, который был исполнителем, находится совсем близко?
– Да, – не задумываясь, ответил Свиридов.
– И я тоже, – тяжело бросил отец Велимир. – Только не думал я, что он находится настолько близко.
– Все еще можно исправить, – холодно сказал Свиридов. – В конце концов, что ты сделал такого, что кардинально отличалось бы от наших функций в «Капелле»? Ведь и там мы убивали людей, которые не сделали нам ровным счетом ничего дурного, кроме того, что они имели несчастье прогневить госаппарат.
– Но Знаменский... он же наш друг... то есть старый товарищ!
– А разве тебе, да и мне, никогда не приходилось убивать старых боевых товарищей? – жестоко отчеканил Владимир. – Вспомни Олега Панфилова! Я до сих пор никак не могу забыть, как полковник Платонов вызвал меня к себе в кабинет и так сердечно, как всегда перед важным заданием, на «ты», сказал: «Сынок, один из твоих коллег нарушил кодекс „Капеллы“ – он принял левый заказ. Я постановил исключить его из отдела и вычеркнуть его имя из списков. Тебе осталось только завизировать мое решение...» – Свиридов бросил на Афанасия взгляд, который, будь он овеществлен в горячее земное пламя, наверняка испепелил бы священника-убийцу, и отчеканил: – А ты помнишь, как, по выражению Платонова, визировались у нас подобные исключения из отдела?
– Помню... Изящным росчерком пули между глаз. И двумя контрольными выстрелами в голову, – глухо ответил тот.
– Совершенно верно. И ничего. Никаких угрызений совести. Так надо. Долг казался превыше всего. И чего же теперь бабе грустить о своей целке? – грубо проговорил Свиридов, выруливая из шевцовского двора. – Просто тебе обидно, что Полина и Кириллов использовали тебя на халяву как послушный и очень боеспособный... благодарный материал? Правда?
– Заткнись! – вдруг рявкнул Фокин. – И без тебя на душе муторно! Сам-то! Сам-то до сих пор... промышляешь смертью!
Свиридов побледнел еще больше, но тем не менее твердо проговорил:
– Вот именно. Ты на моем фоне – ангел.
При слове «ангел» Фокин вздрогнул.
– Я до сих пор остаюсь киллером, а ты только случайно попал под людей, которые оказались изощреннее тебя и смогли использовать тот потенциал, который ты уже столько времени загоняешь под рясу.
Фокин опустил голову, словно слова Владимира придавили его непосильной тяжестью правды, в них заключавшейся.
– Я сам рассказал ей о себе, – тихо произнес он. – Сам. Просто Роман узнал меня и упомянул о «Капелле»... а дальше я уже пошел трепать языком. Ну... по пьянке и так далее. Ты знаешь. Разве я мог представить...
– Конечно, не мог, – откликнулся Владимир, прерывая Фокина, словно принимая от него эстафету страшной необходимости разряжать набрякшую гулкую тишину, зависшую в ушах и колотящуюся в барабанные перепонки. – Конечно, не мог. А мы стареем, братец Тук. Стареем. Еще несколько лет назад мы не были такими чувствительными.
– Угу...
– А вообще, – произнес Владимир, – я догадывался, кто убийца, еще раньше. И окончательно понял, увидев твою рану. Вот эту царапину на руке.
– А что... царапина?
– Просто я подумал, на что это ты мог так напороться, и пришел к выводу, что это... осколок керамического сливного бачка.
– Осколок бачка?
– Да, того самого бачка, где ты заложил взрывное устройство направленного действия.Глава 10
«...И гореть тебе там вечно»
«Покойный» Иван Андреевич Кириллов, здоровый и свежий, хотя и довольно бледный от почти двухнедельного сидения в четырех стенах, ужинал.
Это был плотный, представительный мужчина с правильным, четкого и гармоничного рисунка лицом, которое можно было назвать даже красивым, если бы не маловыразительные миндалевидные глаза и не вялая линия расплывшегося подбородка. Хотя в целом он старался держать себя в форме и имел довольно спортивную подтянутую фигуру, еще не начавшую трещать по швам от чрезмерного жира.
Он ел медленно, с аппетитом, смакуя каждое блюдо и каждый кусочек, а перед ним сидела двадцатишестилетняя женщина с большими зелеными глазами, подернутыми дымкой, глазами, надменно полуприкрытыми вспухшими веками... бледная, холодная, с угрюмо залегшими тенями под глазами и двумя пятнами лихорадочного багрового румянца на щеках, и, заметно волнуясь, говорила ломающимся, звонким, словно играющим на самой высокой и трагической – на грани разрыва – раскатистой струне:
– Надо уезжать отсюда, Ваня. Я чувствую во рту привкус крови. Ты понимаешь, стоит мне закрыть глаза, и земля начинает дымиться под ногами, и как будто кто-то хохочет: «Нет-нет, это все так тебе не пройдет, Поля. Мы придем к тебе, и ты услышишь, как бьется сердце ангела...»
– Загоняться не надо и психостимуляторами колоться тоже, – грубо перебил он. – У тебя же глаза красные. Ты чего гонишь, Полька?
Она медленно подняла веки и облизнула яркие губы: дескать, прости, ну что еще можно ожидать от взвинченной бабы, – и сказала деревянным голосом:
– Как только оформим документы, давай уедем как можно скорее...
– Какое уезжать? – проговорил Иван Андреевич, властно и бесцеремонно прерывая Полину. Вероятно, эту завидную привычку он плотно усвоил с некоторых пор, потому что черпал из арсенала своего хамства что-то больно часто. – Уезжать тоже надо с умом. Я не желаю продавать акции наших предприятий откуда-нибудь из Лондона или там типа Мальорки. Не то. Дела надо делать на месте. Тем более что покупателей долго искать не придется.
Словосочетание «наших предприятий» он произнес с особым, жирно причмокнувшим смаком, как если бы отведал мяса откормленной индейки, обжаренной в собственном соку.
– Кто?
– Да хотя бы тот же Виноградов и его черножопые дружки-воры. Эти... Гизо и Анзор.
– Цхеидзе? Да ты что, Ваня? Они же нелюди! Им папаша даже руки не подавал, что этому Толе-Винни, что Гизо с Анзором. – А-а-а, – протянул тот, – о родителе, безвинно убиенном, заговорила? Вспомнила? А как ты инструкцию своему терминатору давала, глазками буравила и шприц в белы ручки вкладывала – забыла? Так что теперь, дорогая моя, что мне, что тебе как-то затруднительно говорить о моральной чистоплотности. Да и не нужна она тебе – с такими-то бабками! Pecunia non olet – деньги не пахнут, как говаривал император Веспасиан, обложив безбожным налогом римские сортиры.
Полина долго молчала, а потом тихо произнесла:
– Не тебе, Ваня, напоминать мне об этом. Ладно. Все уже сделано. Только не надо цитировать очередного римского правителя: жребий брошен, и все такое. Не будем ссориться. Я сама улажу все финансовые проблемы. Это займет от силы две недели.
– Ага, а мне минимум неделю придется сидеть в этих клетушках! – Кириллов обвел взглядом высоченные стены с шикарными лепными потолками и, очевидно, сочтя, что он недостаточно объективно характеризовал прелести его убежища, добавил: – Халупа, бля!
– Не ругайся, Иван, – тихо проговорила Полина. – Ешь лучше...
– «А ты придешь домой, Иван, поешь, и сразу на диван, иль вон кричишь, когда не пьян... ты что, Иван?» – продекламировал Кириллов, довольно удачно подражая интонациям Высоцкого, а потом отложил вилку и произнес: – Ты лучше скажи, что будем делать с твоим суперменом? Так его тут бросим или что? Конечно, он весьма кстати попался нам под руку, но теперь не мешало бы, чтобы он скрылся с горизонта.
– Да Афанасий-то ладно, – сказала молодая женщина, – он ничего не знает, не помнит и не поймет. А вот Шевцов...
– Шевцов? Да Шевцов меня волнует меньше всего! – сказал Кириллов. – Шевцов. Доктор. Простой смертный. А вот этот Фокин, несмотря на его туповатый вид и склонность к алкоголизму, все-таки остается бывшим офицером этой... «Капеллы». Тут еще и его дружок, за которым он поехал по просьбе твоего братца.
Кириллов налил себе коньяка, выпил и закусил кусочком лимона, обсыпанного сахарной пудрой. Через минуту он продолжил развивать свою мысль:
– Откровенно говоря, я не ожидал, что он исполнитель такого класса. Как работает, а! И это если учесть, что он пьет беспробудно, никакого режима, вся жизнь через жопу, как говорится. Какой же он был раньше, когда постоянно поддерживал свою форму в спецслужбах?
– А об этом справься у Свиридова. Кажется, я рассказывала тебе, как он голыми руками взял Толю Винни в казино, набитом виноградовскими охранниками под завязку. Да так его порасспросил о житье-бытье, что наутро тот звонил Роману и жаловался... нарочно не придумаешь.
Иван Андреевич покачал головой.
– Ты лучше расскажи, что было в «Хамелеоне», когда Фокин соорудил мину направленного действия... так, что ли, он говорил. Я думал, он не сможет уйти. Как все было-то, а, Поля?
– Я сама не поняла, как он опять сумел уйти, – сказала Полина. – Я думала, что придется его сдать. Но как он превратил в решето лучших берсерковских охранников моего ублюдочного дяди! Я просто глазам своим не поверила.
– Ты не лепи мне тут всякие предыстории. Рассказывай.
Полина качнулась вперед, словно ее кто-то легонько подтолкнул в спину, и начала говорить.
Кириллов отставил от себя даже коньяк, что само по себе было делом из ряда вон выходящим: настолько интересен был рассказ молодой женщины.
Фокин в самом деле пытался смыть всю усталость и накипевшее тревожное недоумение наиболее часто культивируемым им методом – надрызгавшись до чертиков. Правда, организм, который в последние два дня стабильно получал дозы «сердца ангела» в еде (Полине несложно было делать это, благо Афанасий фактически жил у нее), плохо принимал алкоголь.
Правда, те небольшие дозы спиртного, которые со скрипом и скрежетом все-таки преодолели блокпост фокинской глотки, оказали на него воздействие, сравнимое разве что с эффектом от выжирания полутора литров водки почти без закуски на канонических похоронах деятеля саратовской администрации, перевернувшегося от возмущения в гробу. Фокин начал клевать носом, смахнул со стола тарелку с салатом, которая угодила на брюки сидящего по правую руку от него банковского служащего.
Тот – тоже пьяный – скоропалительно решил было вывести Афоню из состава почетной делегации гостей и препроводить на улицу или на второй этаж, где обстоятельно и с расстановкой начистить ему морду.
В ответ Афанасий громыхнул чудовищное ругательство. Свиридов развел молодцов и сам предложил Полине отправить Афоню на заслуженный отдых – домой или лучше наверх, в один из апартаментов.
Полина так и сделала, тем более это было необходимо для исполнения столь виртуозно разработанного плана.
Она отвела шатающегося Фокина наверх и уложила на кровать. Фокин находился в пьяном недоумении не более десяти минут. Могучий организм даже с ослабленным иммунитетом легко поборол опьянение, вызванное совсем небольшой дозой спиртного.
Симптомы фокинского опьянения один к одному повторяли состояние какого-нибудь зеленого юнца, наглотавшегося дешевой шипучки на спирту, которая в нашей торговле с успехом выдается за шампанское. Юнец нажрался,
Полина дала выпить Афанасию отрезвляющего коктейля, где содержалась довольно приличная доза «сердца ангела», которую организм отца Велимира, уже подготовленный двухдневным отравлением, принял легко и без видимого эффекта.
Фокин поднялся и угрюмо взглянул на Полину.
– Странно, – сказал он, – выпил немного, а отключился...
Его лицо было мертвенно-бледным, зрачков почти не было видно, как у зомби, а голос был глухим, сырым и надтреснутым: даже Свиридов не узнал бы сейчас голоса и интонаций своего друга.
– Смотри на меня, – сказала Полина.
Фокин покорно поднял на нее стекленеющий взгляд и чуть подался назад, словно его несильно толкнули в грудь.
Потому что в его сознание, как ломающий все вихрь, как каток асфальтоукладчика, ломающий и подминающий все под себя, ворвался немигающий зеленый взор Полины Знаменской – два луча, пронизанных непоколебимой, могучей волей, и источающие их два болотца мутной зеленоватой влаги, таящихся в нежном лице женщины, сейчас казались Фокину двумя озерами мироздания, по которым, подобно мелкой ряби по воде, кружила одна беспощадная истина, за пределами которой ничего быть не могло.
Все, что скажешь, повелительница. Все, на кого укажешь пальцем.
Ничто меня не остановит.
Сознание быстро гасло, вручая бразды правления над могучим и оттренированным телом первородным рефлексам, безошибочному, магнетическому животному инстинкту.
Со стороны это выглядело довольно забавно: огромный верзила с мутным взглядом, скорчившись, как полупарализованная горилла, и опустив руки вдоль тела почти до земли, понуро вжался в низкий диванчик, а перед ним на корточках сидит молодая женщина и, не отрывая от него неподвижного взгляда – вероятно, исполненного презрения к прожигателю жизни, – что-то выговаривает ему: дескать, как ты дошел до жизни такой, скотина.
Такое впечатление создалось бы у любого гостя, который сознательно или по ошибке зашел бы в номер.
Если бы он только мог знать, как видимое не соответствовало действительности!
Фокин плохо слышал, что говорила ему Полина: информация закладывалась в мозг, словно минуя барабанные перепонки, – напрямую. Конечно, это не было так, но его восприятие было настолько искажено дозами психотропного яда и этим властным взглядом, от которого нет сил оторваться, что он не понимал этого.
А говорила она вот что – медленно, звонко, чеканя каждое слово, как по капле расплавленного воска роняя в распахнутый для нее мозг Фокина:
– Сейчас ты возьмешь подготовленный тобой неделю назад заряд и прикрепишь его в апартаментах номер два. Останешься там. Спрячешься так, чтобы тебя никто не обнаружил. Туда придет Роман Знаменский. Роман Знаменский. Ты должен убить его. Когда он подойдет к тому месту, где ты прикрепишь взрывное устройство, ты должен привести эту мину в действие. Потом будешь уходить. Всех, кто попадется тебе на пути, убивай. Автомат лежит там, где ты его оставил четыре дня назад.
Полина не сказала, куда должен уходить Фокин. Потому что она заранее рассчитывала на то, что он погибнет там, под пулями амбалов Феликса Величко.
Мавр сделал свое дело – мавр может уходить.
А зачем ей и Кириллову нужен был Фокин, если все люди, которые так или иначе мешали Ивану Андреевичу, были бы уже устранены?
Поэтому Фокина и отправили на смерть, приказав убить Романа шумным, хлопотным и опасным способом.
Но все повернулось иначе.
Когда прозвучал взрыв, Полина нервно выпила водки прямо из стоявшего перед ней хрустального графинчика и постаралась убедить себя в том, что ей очень плохо и что ее сейчас вырвет.
Функция самовнушения, возведенная у Полины до высот аутогипноза, сработала прекрасно: молодая женщина не успела даже добежать до туалета, и ее вывернуло прямо на роскошный ковер.
«Боже, как мне на самом деле хреново, – промелькнуло в мозгу г-жи Знаменской. – Какая я впечатлительная... Обеспечу себе полное очищение от подозрений...»
Но дверь номера распахнулась, и на пороге появился Афанасий с пистолетом-автоматом «узи». В его руке чуть пониже локтя торчал маленький беленький керамический обломок. Крови почти не было.
Он пересек комнату и, широко размахнувшись, швырнул оружие в приоткрытое окно, выходившее на Волгу.
Бросок был так силен, что «узи» шлепнулся в воду метрах в двадцати от берега, несмотря на то что от «Хамелеона» до береговой линии было не меньше пятидесяти метров.
Бывший офицер «Капеллы» оказался слишком крупной дичью для борзых Феликса Величко.
«Нужно что-то делать», – мелькнуло в голове Полины.
Впрочем, Полине нужно отдать должное: она почти мгновенно поняла, что ей следует делать. Это был единственный вариант. Правда, Афанасий при этом оставался цел, но... Значит, заслужил.
Она протянула ему графин водки и, направив на своего живого робота неподвижный взгляд, сказала:
– Выпей до дна.
Он послушно исполнил ее приказание. Его стошнило через несколько секунд, но к тому времени Полина успела доставить Афанасия туда, куда не добежала сама, – в туалет.– Здорово, – сказал Кириллов. – Ты и Фокин – два профессионала высокого класса. Интересно, что бы было, если бы он вышел из-под твоего контроля.
– Невозможно, – сказала она. – Я дала ему большую дозу. Правда, при этом он несколько потерял мобильность... Но мы и хотели, чтобы он не смог вернуться. – Что и говорить, приятно работать с настоящими специалистами, – сказал Кириллов. – Вот что, Полина: нам не стоит связываться с твоим попом и его дружком Свиридовым. Опасные ребята. Я думаю, тебе просто стоит поговорить с ним. Дескать, так и так, извини. Люблю другого. Долго боролась, но ничего не смогла сделать с собой.
Эти слова, обычно исполненные высокой горечи и боли, в устах Ивана Андреевича, осоловевшего и благодушествующего после сытного ужина, прозвучали как издевательство.
– Да? – звонко проговорила она – словно тонко вскрикнул колокольчик. – Другого? Это кого?
Иван Андреевич самодовольно ухмыльнулся и потер плотно набитое брюхо.
– Ну, хотя бы моего братца двоюродного. Борю.
– Шевцова? – недоуменно спросила она. – А что, если он захочет...
– Не захочет, – перебил ее Кириллов. – К тому времени уже никто ничего не захочет. Так, – он взглянул на часы и поднялся, – нам пора. Впрочем, если хочешь, ты можешь оставаться здесь.
– Нет, я поеду с тобой.
– Это как же так? Ведь к тебе такая уйма охраны приставлена. Они так просто не отвяжутся. Да и у ментов ты пока что на заметке. Или ты их с собой возьмешь? В смысле, не ментов, конечно, а парней из «Берсерка»?
– Ага, – беззаботно ответила Полина. – Скажу, что мне срочно нужно в клинику. Здоровье не то... сам понимаешь, Ваня.
Кириллов покачал головой, а потом его массивное лицо словно просветлело.
– А ведь так, пожалуй, будет лучше, – сказал он.– Я так и не понял, Иван, как тебе следует делать операцию, – сказал Шевцов. – Ты не сказал, как...
– Боря, я это уже слышал, – перебил его Кириллов. – Я покажу, как тебе следует делать операцию. Посмотри в зеркало.
Шевцов перевел взгляд со сдержанно улыбающегося двоюродного брата на огромное зеркало во всю стену больничного фойе второго этажа клиники. В этом зеркале на фоне фигурной решетки, обвитой стеблями какого-то вьющегося декоративного растения, отделяющего мягкий уголок, в котором сидели Кириллов и Шевцов, – на фоне этой решетки отражались затемненные силуэты сидящих в креслах двух мужчин.
И женщины, неподвижно застывшей на низком диване в трех метрах от них.
– Подойдем к зеркалу, – предложил Кириллов. – Давай, Боря.
Несмотря на то что на первый взгляд внешне Кириллов и Шевцов отличались довольно существенно, при более внимательном осмотре становилось очевидно, что все эти отличия малозначимы и легкоустранимы под скальпелем пластического хирурга.
У Шевцова был более глубокий и здоровый оттенок кожи и не такие узкие, как у Ивана Андреевича, губы. Правда, его нос был несколько короче, а подбородок имел более ясные очертания, а не расплывчатый одутловатый контур, как у Кириллова.
Но все остальное – высокий и узкий, словно сжатый с боков лоб, овал лица, характерные крутые скулы, переносица, брови и надбровные дуги, – все это носило черты неоспоримого сходства, если не сказать – тождественности. Только выражение и разрез глаз – большие, светлые и чуть прищуренные Шевцова и миндалевидные, чуть мутноватые и насмешливые Кириллова – были у двоюродных братьев различными.
Да еще прическа: полуседая всклокоченная грива Шевцова и аккуратно уложенные черные короткие волосы Кириллова.
Но для опытного и наблюдательного взгляда было бесспорно, что двое стоящих перед зеркалом мужчин – близкие родственники.
– Ну? – сказал Кириллов.
– Вообще я примерно представляю, как я выгляжу, – сказал Шевцов.
– Ну, тем лучше. А теперь взгляни на меня и постарайся, чтобы я выглядел точно так же. Волосы у меня уже готовы.
Сидевшая чуть поодаль Полина поднялась с места и, раскрыв сумочку, вынула из нее парик, похожий на собственную шевелюру Шевцова так, что складывалось впечатление, что с доктора сняли скальп, если бы тотчас нельзя было убедиться, что голова Бориса Мироновича в полном порядке.
Шевцов попятился.
– Да вы что? – пробормотал он. – Ты что задумал, Иван?
– А что? – контрвопросом, причем довольно бессмысленным, ответил Кириллов и выглянул в окно, где у входа стояли две темные иномарки и прохаживались несколько крепких молодых людей – охранники из «Берсерка». Эти парни хотели идти с Полиной в клинику, но она ограничилась тем, что поставила у входов на второй этаж, где находилась она, Кириллов и Шевцов, по рослому амбалу, которые никого не пропускали.
Включая врачей и медсестер.
Сам же Кириллов приехал сюда в очень умело наложенном гриме – чтобы никто из работников охранного агентства, упаси боже, не узнал своего «покойного» хозяина.
– А что же будет со мной? – быстро спросил хирург. – Ты что, задумал заменить меня моими же руками?
– Ну, какой ты сложный, – лениво протянул Кириллов. – Никто тебя не собирается заменять. Ты думаешь, я убью тебя, после того как приобрету твою внешность? Не скрою, такой вариант был бы самым удобным. Но я всегда рассчитывал на твою скромность. И еще... если ты откажешься провести операцию так, как я наметил, то несомненно подпишешь себе смертный приговор.
Борис Миронович обернулся на Полину и увидел, что она держит в руке пистолет.
– Идет большая игра, Боря, – сказал Кириллов. – На кону не один миллион долларов. И потому сам понимаешь: деньги решают все, как сказал бы товарищ Сталин, живи он в наше время, а не полувеком раньше.
Шевцов побледнел.
– Хорошо, – тихо сказал он. – Только я надеюсь, что Полина не будет стоять у меня над душой с пистолетом во время операции. Это очень тонкий и трудоемкий процесс, и меня не стоит нервировать. Если ты, Ваня, конечно, не хочешь отойти от наркоза и обнаружить, что у тебя перекошенная физиономия или неправильно скорректированный нос.
Кириллов засмеялся и хлопнул Бориса Мироновича по плечу.
– Ну, вот и прекрасно, Боря. Я всегда знал, что ты здравомыслящий человек. Пойдем.
– Для операции мне необходим ассистент, – проговорил Шевцов. – Уж не думаешь ли ты, что я буду оперировать один? Это очень неудобно, да порой и рискованно.
– Ну хорошо. Где твой ассистент?
– А его ваши амбалы не пускают, – со сдержанным недоброжелательством проговорил врач. – Тут же весь этаж зачищен, чтобы, не дай бог, кто из посторонних не проник.
– Где этот ассистент? – спросила Полина, вынимая сотовый телефон. – Как его зовут?
– Владимир Сергеевич, – ответил Шевцов.
– А фамилия?
– Полунин.Глава 11
Tabula Rasa
Через несколько минут высокий, сутулый седой мужчина лет пятидесяти вошел в белоснежную операционную, где в кресле уже растянулся Кириллов. Шевцов сидел за столом и что-то угрюмо писал.
Чуть в стороне на кушетке сидела Полина и рылась в своей сумочке. Пистолет лежал рядом и сразу бросался в глаза: серебристая «беретта» так называемой «дамской» модификации – небольшой, умело примененный к нежной женской руке пистолетик. Впрочем, такой же смертоносный, как и его «мужские» аналоги.
– Борис Миронович, – заговорил ассистент высоким, чуть надтреснутым голосом, – я не понимаю, в чем дело. Почему на входе какие-то молодые люди подозрительного вида? Почему они меня обыскивают, как будто я киллер какой-то?
В этот момент он увидел пистолет, лежащий у колена Полины, и невольно осекся.
– Так надо, Владимир Сергеевич, – оторвавшись от бумаг и сощурив глаза на ассистента, проговорил Шевцов. – Заходите. Только ничему не надо удивляться. Все исключительно в целях безопасности.
Вероятно, за свою долгую врачебную карьеру у Владимира Сергеевича выработалась ценная привычка ничему не удивляться или, по крайней мере, не проявлять свое удивление.
Шевцов встал.
– Ну что, Владимир Сергеевич, приступим?
Полунин вымыл руки и аккуратно, палец за пальцем, протер их спиртом, а потом отрывисто произнес:
– Я готов.
– Анестезия, – коротко проговорил Шевцов, и в его руках оказался шприц.
Он уже поднес его к руке Кириллова, как тот вдруг придержал кисть хирурга и внятно произнес тому в лицо:
– Только без фокусов, Боря.
Шевцов сухо кивнул и вонзил иглу в локтевой сгиб Ивана Андреевича.
Стоящий рядом с ним Владимир Сергеевич бросил быстрый взгляд на Полину: она сидела, широко раскрыв подернутые зеленоватой влажной дымкой глаза, и неотрывно смотрела на лежащего в кресле Кириллова.
А с тем происходило что-то странное.
Ноздри его расширились, он судорожно втянул воздух, словно пытаясь уловить летучий запах смерти, которая только что вошла в его жилы через тонкую иглу анестезионного шприца. Потом брови его сломало слепое, будоражащее подозрение, он приподнялся с операционного кресла и бессмысленно посмотрел на Бориса Мироновича.
– Ах ты, сука, – пробормотал он и упал в кресло.
Полина схватила пистолет и, вскочив, прицелилась в Шевцова.
– Ты что... ты что ему ввел?
Лицо ее пылало, волосы разметались по щекам, а в голосе промелькнули первые истерические нотки, которые в сочетании с зажатым в ее тонких аристократических пальцах пистолетом звучали просто угрожающе.
Владимир Сергеевич протестующе поднял руки и медленно проговорил:
– Простите, леди... вероятно, тут какая-то ошибка...
– Ошибка? – звонко бросила та и, подскочив к Шевцову, ткнула пистолетом ему в лоб. – Ошибка? – Она посмотрела на слабо шевелящегося Кириллова, который остекленевшими глазами, разъехавшимися в разные стороны, как при сильном расходящемся косоглазии, бессмысленно таращился перед собой.
Вероятно, такой же не замутненный смыслом взгляд бывает у новорожденных.
– Такой взгляд бывает у новорожденных, – каким-то новым голосом произнес Владимир Сергеевич и пригладил седые бачки, – древние римляне называли это tabula rasa. Чистая доска, на которой можно писать все, что угодно. Все, что угодно.
В ту же секунду дверь распахнулась и вошел высоченный мужчина с «ТТ» в правой руке. Он тяжело дышал, словно перед этим пробежал вокруг клинического корпуса раз эдак восемнадцать, и был сильно бледен. Эта пепельно-серая бледность угрожающими пятнами проступила сквозь его смуглую кожу и в сочетании с лихорадочно горящими темными глазами выглядела по меньшей мере впечатляюще.
Едва прикрытая, инстинктивно-животная угроза была разлита во всех жестах и порывистых движениях этого человека.
Это был Афанасий Фокин.
При виде его Полина слабо вскрикнула, пистолет в ее руке дрогнул, и в ту же секунду ассистент Шевцова перехватил его и вырвал у молодой женщины. Потом швырнул на пол и произнес:
– Заходи, Афоня.
Ассистент снял седой парик, отклеил седые бачки и, подойдя к раковине, несколькими энергичными движениями смыл грим, а затем вынул колор-линзы, меняющие цвет глаз.
И когда он повернулся к Полине, она с ужасом увидела перед собой холодное чеканное лицо и серые глаза Владимира Свиридова.
– Вла... Владимир, – пролепетала Полина. – Но... как же так?
– Я ведь и представился вам как Владимир Сергеевич. Более того, Полунин Владимир Сергеевич – это именно то имя, которое проставил в доверенности на выданный мне автомобиль ваш покойный брат, Полина Валерьевна. Роман Знаменский, которого вы так красиво убили.
Полина растерянно перевела взгляд на Афанасия и услышала:
– Спасибо тебе за высокую честь. Из всех специалистов высокого уровня, из всех мастеров и гроссмейстеров смерти ты выбрала именно меня. И не прогадала. Я в самом деле еще не растерял своей «капелловской» формы. Очень жаль. Лучше бы меня убили тогда, в «Хамелеоне», когда ты послала меня убить своего брата.
Полина отвернулась и медленно выговорила чужим, ломающимся голосом:
– Что вы ввели Кириллову? Он же... он же еще жив. Значит, это не яд?
– Яд, – коротко ответил Свиридов. – Только очень медленного действия. И еще... обычный яд убивает тело человека. А этот... о, этот убивает душу. Убивает волю. Я же сказал вам, древние римляне называли это tabula rasa.
Полина подняла на Владимира скованное завораживающим, безудержным страхом лицо. Такой страх приходит только к тому, кто ждал очень долго этого неповторимого мгновения, когда нельзя двинуть рукой и ногой, а в голове рвется и пульсирует ватная грохочущая пустота.
– «Сердце ангела»? – выдавила она.
– Совершенно верно. И очень приличная доза. Не такая, которую вы так милосердно подмешивали Афанасию три раза в день. Большая. Очень большая. Сомневаюсь, понимает ли нас сейчас Иван Андреевич. Но я не сомневаюсь в одном: в том, что он поймет вас, Полина.
Свиридов, сняв белый халат, швырнул его на кушетку и проговорил:
– Этот человек – чистый лист. Напишите в нем одно слово. Вы ведь так мастерски умеете диктовать людям свою волю. Борис Миронович говорил, что у вас недурные медиумические способности.
И он посмотрел на бледного Шевцова, который стоял, опустив руки и вперив глаза в одну точку, словно желая отрешиться от всего происходящего.
Да, вероятно, так оно и было.
В этот момент заговорил Фокин.
– Зачем все это было нужно, Полина? – проговорил он, и в его голосе уже не было ярости. Просто горькое недоумение и боль. – Я не понимаю... у тебя все было... ну чего тебе не хватало?
Полина вздрогнула и подняла на Фокина глаза, в которых было мало человеческого... в самом деле, завораживающее, притягивающее ведьмовство. Сейчас она походила на замершую змею, на гюрзу, таящую в своем жале смертельный яд.
Глаза, которые могут притянуть и убить.
– В том-то все и дело, что мне хватало... слишком хватало всего этого, – хрипло сказала она. – Тебе не понять. Мне надоело видеть людей, готовых отдать за меня все, – проговорила она срывающимся голосом, – любые деньги, любые жертвы. Но на самом деле... на самом деле я никому не была нужна... с детства. Папа... он всегда занимался своим бизнесом. Роман всегда был чужим и суровым старшим братом. Причем того, что он был братом, я не чувствовала, а вот старший... о, он не уставал напоминать мне, что я младшая в семье и что мое слово ничего не значит.
Она покачала головой и посмотрела сначала на Фокина, а потом на Шевцова.
– У меня были любовники. Не так мало, но и не много. Здесь присутствуют... трое. Что им было нужно от меня? Деньги? Мои секс-услуги? Все, что угодно, но только не я. Поэтому я никого не любила.
Шевцов глухо, мучительно кашлянул, а Полина подошла к Кириллову и, положив тонкую бледную руку на его плечо, продолжала:
– И тогда я полюбила сама. Полюбила не знаю за что. Возможно, что он подлец и использует меня. Я даже не знаю, любил ли он меня... любит ли сейчас. Он почти никогда не говорил мне о нежности и желании служить мне, как царице... как богине, но часто кричал мне в лицо, что ненавидит меня, что устал мучиться со мной и хочет, чтобы я умерла... подохла.
Она закрыла глаза и голосом как будто бы равнодушным и нарочито громким – но слышно было, как в нем лопались нервы и ворочалась боль, – сказала:
– Но при этом он обнимал меня, как не обнимал никто, и говорил снова и снова слова о том, как прекрасна настоящая жизнь, и о том, что бы мы могли достигнуть, если бы перед нами открылись все двери. И этого человека... мой отец хотел убить. Потому что Иван надоел ему. Наверно, он мешал его бизнесу, его наполеоновским планам. Я слышала, как он говорил об этом с Феликсом, моим дядей, и Романом. И я передала все Ивану. Вот и все. Участь их была предрешена...
– Можешь не продолжать, – холодно проговорил Фокин. – Я удачно подвернулся на роль исполнителя, правда? Удачнее не придумаешь?
Он повернулся к Кириллову и проговорил, обращаясь не столько к «покойному» совладельцу «Элизеума», сколько ко всем остальным:
– Теперь-то ты понимаешь, козел, что я чувствовал. Вот что такое «сердце ангела». И теперь... теперь ты на самом деле чистая доска, на которой осталось место только на одно слово: смерть. И напишет его... напишет его... – Он повернулся к Полине, и глаза его вспыхнули едва ли не так, как у Роберта Де Ниро в роли Сатаны в «Сердце ангела», когда с губ сорвались беспощадные слова: – Ну же, Поля, скажи ему, что пора умирать! Скажи, что осталось только подойти к этому окну, встать на подоконник, приоткрыть створку и шагнуть навстречу майскому ветерку... на наконечники больничной ограды!
– Ну, – процедил Свиридов, – что же ты встала? Неужели тебе неинтересно посмотреть на то, как работает твоя схема в отношении высокочтимого Ивана Андреевича? К чему всяческие этические препоны? Ведь он мертв уже почти две недели – его убил Фокин!
Полина качнула головой, и с губ ее сорвалось какое-то жалобное нечленораздельное блеяние: пощадите! Не надо!
Но не у тех она просила жалости.
– Что же ты медлишь? – проговорил Афанасий и, шагнув к Кириллову, легко вырвал его из операционного кресла и буквально поднял в воздух – ноги экс-компаньона Знаменского-старшего болтались в нескольких сантиметрах от пола. Голос Фокина властно гремел, и он был страшен:
– Ты хочешь, чтобы мы и тебе вмазали этой дряни, которой ты меня пичкала? Чтобы и ты превратилась в муху на клею, как этот ублюдок? – И он тряхнул Кириллова за шкирку так, что из груди того поднялся сдавленный хриплый клекот. – А?
И тут в дело вмешался Шевцов.
– Отпустите его, Афанасий, – сказал он. – Не нужно. Он не понимает, что он на самом деле труп. Не нужно суда Линча. Пусть их привлекут к ответственности по закону. Я готов дать показания.
– Зако-о-ону? – заревел Афанасий и, уронив Ивана Андреевича на пол, бешено сверкнул на хирурга глазами. – Закону, вы говорите? Да ты с ними заодно!
– Вот поэтому я и хочу дать показания, – проговорил Шевцов. – Их с лихвой хватит на то, чтобы госпоже Знаменской и господину Кириллову накрутили по «двадцатке».
– Ну да, – лениво проговорил из угла Свиридов. – Конечно. Как будто нам неизвестно, что делают с правосудием у нас в матушке-России. Сто пятьдесят, а лучше двести «тонн» гринов – и дело развалится. Никакие показания не помогут. Тем более что вы, Борис Миронович, – единственный свидетель. Кто поручится за ваше здоровье и самую жизнь?
– И вообще, – добавил Афанасий, – боюсь, что в судебном процессе крайним окажусь я. У меня меньше всех денег из всей нашей дружной компании убийц.
Свиридов поднял брошенный на пол пистолет Полины и проговорил:
– Впрочем, предложение Бориса Мироновича не так глупо, как может показаться на первый взгляд. Можно попробовать. Думаю, что и господа Виноградов и Цхеидзе с удовольствием дадут показания по этому запутанному делу. Образчики «сердца ангела» у нас есть, равно как имеется и его наличие в крови Фокина.
Афанасий протестующе замотал головой, и в этот момент Полина поднялась с кушетки и быстро подошла к лежащему на полу Кириллову. Присела на корточки и, взяв его за подбородок, посмотрела прямо в его глаза и нараспев произнесла несколько слов.
Кириллов медленно поднялся. Его движения были скомканными и порывистыми, как у заведенной куклы. Доза «сердца ангела» была так велика, а слова и взгляд зеленых колдовских глаз Полины так неотразимы, что, вероятно, сознание было парализовано совершенно. Только команда зомбированного мозга и реализация двигательных импульсов.
– Вы хотели, – тихо сказала Полина, – пусть лучше будет так. Я написала слово...
– Tabula rasa... – в ужасе пробормотал Шевцов. – Господи...
Кириллов достиг окна и, взявшись за створку, потянул ее на себя. Та не подавалась. И тогда он почти без замаха, слабым тычком ударил в угол огромного стекла, и то с грохотом обрушилось на него.
Из многочисленных порезов тотчас пошла кровь, но Кириллов этого словно не заметил. Он точно так же разбил второе стекло и начал карабкаться на подоконник, но тут к нему подскочил Борис Миронович и, пачкаясь в кирилловской крови, попытался стащить его вниз.
– Что ты делаешь, Ваня... не надо!
Тот механически отмахнулся, и Шевцов отлетел в угол. Причем упал очень неудачно – разбил себе нос, лоб и губы. Но тут же приподнялся и выкрикнул, сплевывая кровь:
– Не надо!
Но было уже поздно. Кириллов постоял на окне, потом не то чтобы пошатнулся – нет, скорее подоконник вывернулся из-под его ног! – и молча камнем упал вниз.
Фокин, подбежав, выглянул из окна.
В полосе яркого света, льющегося из оконного проема, на ограде, примыкавшей к клиническому корпусу, на острых бронзовых остриях, которые обошлись «Элизеуму» в весьма приличную сумму, – выплывая из ночной тьмы, висело тело недавнего совладельца фирмы. Оно было пронизано насквозь в нескольких местах, и по ограде стекала темная жидкость.
– Черрт, – проговорил Фокин, – святой Себастьян, ерш твою медь!
Двери операционной распахнулись, и с автоматами наперевес ворвались двое парней в камуфляже. Это были охранники из «Берсерка», которые, услышав шум, поспешили выяснить его причину.
Впрочем, нельзя сказать, что это любопытство, сопряженное с профессиональным долгом, принесло им пользу. Стоящий чуть в стороне от дверей Свиридов ударил ногой в челюсть первому, а второго достал мгновенным звериным прыжком.
Автомат лязгнул о пол, и двое покатились в короткой беспощадной схватке.
Она в самом деле была короткой: Владимир подтвердил высокую репутацию птенцов гнезда Платонова, то бишь расформированного спецотдела ГРУ «Капелла». Вырубленный им здоровяк без чувств растянулся на полу.
Свиридов поднялся и, устало отряхнув джинсы и рубашку, сказал Полине:
– Вы правильно поступили, Полина Валерьевна. Думаю, что теперь суд будет более благосклонным к вам. А если не суд, так уж Гизо и Винни – точно. А при наличии хороших адвокатов у вас есть шанс и вовсе отделаться условняком или замять дело. Только я не думаю, что деньги, измазанные кровью вашей семьи, принесут вам счастье. Пошли, Афоня.
– Но... – начал было тот, но Владимир мягко, но властно перебил его:
– Ты потом сам поймешь, что мы слишком задержались в этом городе.
Они вышли через черный ход и сели в свиридовский «Фольксваген». Только тут Фокин обрел дар речи.
– Да ты что, Володька, с ума сбрендил? Оставить их... вот так? Да я...
– Не зуди, Афоня. Нельзя допустить, чтобы ты пачкал руки в крови этой змеи. Есть другие варианты. Сейчас я сделаю один звонок, и ты сам все поймешь.
Свиридов набрал на своем мобильнике номер и проговорил:
– Гизо? Это говорит твой старый знакомый по ...ской площади. Да, программист Володя из Питера. Как там поживает покалеченная конечность Винни? Нормально? От и добре. А теперь о деле. Нужно встретиться. Мне известны убийцы Знаменских и Кириллова. Я думаю, тебе это будет интересно. Дело касается больших денег, сам понимаешь...Эпилог
«Заключенная под стражу Полина Знаменская, обвиненная в организации заказных убийств отца, брата и дяди, покончила жизнь самоубийством в следственном изоляторе. Экспертиза установила, что смерть наступила от большой дозы сильнодействующего синтетического наркотика».
– Вот и все, – сказал Свиридов. – Теперь и нам можно сваливать из Нижнего. А то затаскали по мусарням и прокуратурам.
Фокин кивнул. За неделю, истекшую с момента трагической смерти Кириллова – «второй» смерти! – он сильно осунулся, подурнел и оброс бородой. Глаза ввалились и смотрели затравленно.
– Непонятно только, откуда в камере оказался этот самый сильнодействующий наркотик, – продолжал Свиридов. – Да, Гизо в самом деле не бросает слов на ветер: техническое исполнение на высшем уровне. Достали аж в следственном изоляторе! Чище сработали бы только ты да я...Несвятое семейство
Пролог памяти
Владимир Свиридов часто вспоминал обстоятельства, которые свели его с неповторимой и неподражаемой Алисой Смоленцевой.
Он всегда считал, что за всю свою жизнь проигрывал только дважды: первый раз – судьбе, отправившей его на свалку жизни после того, как в девяносто пятом его «ушли» в отставку из спецназа ГРУ после ранения. И ему пришлось все начинать с нуля, с чистого листа.