Танец меча
Шрифт:
– Эй! Варвара! Ты где?
Она помигала ему фонарем. Орать уже не было сил. Корнелий подбежал и стал распоряжаться:
– А ну-ка отойди! Голову руками закрой!
Варвара спрыгнула с раскладушки. С третьей попытки связной света расшиб стену маголодией и самодовольно подул на флейту.
– Мощь-то такая! Видела бы ты, как от меня эти алкаши улепетывали!
– Да плевать на них!
– проворчала Варвара.
– Ты кого-нибудь видел?
– Ну да!
– признал Корнелий удивленно.
– Тех двух типов! Я же сказал!
– И все? А когда возвращался? До Корнелия что-то стало
– А чего ты там делала, а?
– спросил он.
– Загорала!
Корнелий охотно удовольствовался этим объяснением.
– А ты меня любишь?
– спросил он. Корнелий потому и считался самым бестолковым стражем в Эдеме, что всегда задавал своевременные вопросы.
Глава 11. Процент комиссионера
Все теории мира не стоят единственной правды.
Успех в любом начинании определяется способностью человека наступить на свое «хочу».
Пока ты жалеешь сам себя, тебя больше никто не пожалеет.
«Книга Света»
По путаным переулкам центра бродили осенние сквозняки. Они были противные, стылые и слабые, как старые суккубы. Потрогает, сунет руку за ворот, дунет пылью в глаза и скроется в подворотне.
Дафна лежала на животе на крыше и терпеливо смотрела на вход резиденции мрака. Здесь, в центре, как всегда людно. Человеческие волны катились по улицам, и каждая часть волны считала себя чем-то отдельным. Хлопали дверцы машин. В витрине турбюро летала кругами привязанная на леске модель самолета. В окнах, выходящих на лестницы, белели физиономии курильщиков.
Дафна наблюдала все это сверху и размышляла, что толпа имеет душу и психику пятилетнего ребенка. Так же легко путается, заинтересовывается, радуется, впадает в панику. Чем толпа больше, тем ниже ее психологический возраст. Казалось бы, коллективный ум должен давать бонусы. На деле же он их только отнимает.
В руках у Дафны был бинокль, позволяющий видеть сквозь камни, а на спине - маскировочная накидка из листьев невидимого дерева, которое долго искали по всему Эдемскому саду, поскольку и дерево, как и его листья, тоже невидимое.
Замысел был прекрасный, но, как и все подобные, не учитывал важных деталей. Первая: на Даф были светлые джинсы, а крыша - холодная и мокрая, с лужами, натекшими в местах стыка черепицы. Вторая: бинокль позволял видеть сквозь камни и кирпичи, но внезапно отвлекался и начинал до бесконечности укрупнять отдельные детали.
В результате бедная мерзнущая Дафна пятнадцать минут созерцала большой палец ноги Пуфса. Пытаясь избавиться от него, переводила бинокль туда и сюда, и опять видела то валявшуюся на полу дохлую муху, то пыль на полировке, то застрявший в обшивке гвоздь. Потом на несколько секунд увидела рот Пуфса и что-то размытое, похожее на висящее в воздухе серое полотенце.
– Позови Тухломона и Хныка и узнаешь, где ножны!
– произнесло серое полотенце и стало растворяться в воздухе.
– Эй! Постой!
– Пуфс безуспешно пытался ухватить тень за руку.
– Мы так не договаривались! Ты обещал мне найти ножны!
– Вот именно. Слушай сам себя. Найти ножны. Прощай: мы с тобой квиты!
И снова Даф видела рот Пуфса, кричащий кому-то из младших стражей:
– Кузнецкий, сегодня вечером!… Да, обоих! Когда? Немедленно!…
Эдемский бинокль с усилителем звуков в руках у Дафны дрогнул и, сбившись, вновь стал показывать не относящиеся к делу вещи: спираль дарха Пуфса, чернильницу с высохшей кровью, пуговицу, закатившуюся под ножку стола. Дафна вспомнила суккуба, любившего пуговицы с янтарем. Кажется, его звали Ихлибедих. Бедный Ихлибедих! Должно быть, не добрал нормы.
– Пвифет, милая моя!
– поздоровался кто-то рядом.
Дафна оцепенела, не решаясь ни скосить глаз, ни шевельнуть пальцем. На инструктаже по маскировке в них долгие годы вбивали: слишком подвижный наблюдатель и мертвый наблюдатель - одно и то же. Даф знала: увидеть ее под маскировочной накидкой невозможно. Ни обычным зрением, ни истинным.
– Ты фто, офлофла? Сера из уфей уфирается исключительно самовозгоранием! Думаешь, ефли от дефушки фидна одна фтупня - это дает ей фрафо не здороваться с люфимой учительницей?
– вознегодовал тот же голос.
Дафна шевельнулась под накидкой.
– Фтупня?… - робко переспросила она.
– Фтупня - это, исфеняюсь, лодыфка! Уфите анафомию, уфафаемая!
На коньке крыши, свесив ноги, сидела Эльза Керкинитида Флора Цахес, она же Шмыгалка. Учительница была в длинной юбке-колоколе, в шляпе с вуалью и алом плаще с вплетенными живыми розами. В руке у нее шевелилась трость, превращенная из живого ужа, подавившегося живой лягушкой.
– Ф городе я польфуюсь нефкафанным успехом! Стоит фройти по улице - фсе профожие оглядываются! Правда, меня глофут смутные сомнения! Скажи: у меня ф одефде фсе так?
– мнительно спросила она.
– Может быть, трость выпадает из стилистики?
– предположила умная Даф.
– Думаефь, я офять опередила моду?
– ужаснулась Шмыгалка.
Дунув на трость, она превратила ее обратно в ужа, погнавшегося за прыгавшей по крыше лягушкой.
– Я фегда ее опережаю! Фут уж ничего не поделаефь!
– самодовольно заявила Эльза Керкинитида, постукивая себя пальцами по корсету из китового уса.
Дафна осторожно угукнула.
Выудив стеклышко на цепочке, Шмыгалка вставила в глаз монокль и углядела у входа в резиденцию мрака десятка два комиссионеров. Они появились только что и явно кого-то ждали. Трое были с бейсбольными битами, один с велосипедной цепью, двое - с помповым ружьем, еще один яростно размахивал красной книжечкой, которую вылепил только что из грязи и помочил водой из лужи.
Этого с книжечкой Дафна помнила со времени своей работы на мрак. Помимо прямого вымогательства эйдосов, он занимался раздуванием сплетен, чтобы они не гасли на начальной стадии.
Из переулка, ведущего к старому зданию мэрии, вылетел микроавтобус, украшенный цветочками и свадебными ленточками. Из его распахнувшихся дверей хлынул поток размалеванных суккубов, и начались дикие вопли. Комиссионеры орали на суккубов, суккубы - на комиссионеров.
Один суккуб вцепился в комиссионера с помповым ружьем и быстро, точно бабка, пропалывающая огород, выдирал у него волосы. При этом он не за бывал визжать: «Караул! Убивают!», обозначая для любопытствующих, что пострадавший тут именно он и его надо жалеть. Другие не вмешивались.