Танец падающих звезд

Дубини Мириам

Господин Килдэр поднял бровь и глубоко вздохнул, словно только что выслушал сбивчивую речь на редкость наивного ребенка.

— Вы напрасно так волнуетесь. Моя дочь вскоре уедет учиться в другую страну, а сразу по возвращении будет записана в частную школу.

Слова отца прошлись холодными лезвиями по барабанным перепонкам Эммы.

— Папа?! — прошептала она в панике.

Ее никто не услышал.

— Я и моя супруга уверены, что она отлично поработала в этом году. И хватит об этом.

Он поднялся из-за стола, пожал Моретти руку и вышел из

класса в сопровождении семьи. Моретти застыла, стоя перед пустым столом. Рыжая шевелюра Эммы удалялась от нее все дальше, в мир, где соблюдать правила совершенно ни к чему и где мужчины решают, на чем закончить разговор, не спросив мнения своего собеседника. Потом Эмма вдруг обернулась и бросилась назад с горящими глазами.

— Вы… я… — выдавила она, собираясь с духом, — простите меня за то, что я вам наговорила в классе. И простите моего отца.

Эмма быстро ушла, не сказав больше ни слова.

Моретти почувствовала, как в воздухе разливается что-то похожее на радость.

— Коррадо, мы должны что-то придумать!

Она назвала его по имени, видно, дело было серьезное.

Шагалыч принял самое глубокомысленное выражение лица, на какое был способен. Получилось невесть что, но по телефону все равно не видно.

— Я художник, Лючия. Придумывать что-то — моя работа.

— Если бы ты только ее слышал! Она была в полном отчаянии. Она так плакала! Но ее матери нисколечко не больно видеть ее такой грустной. У моей бы сердце разорвалось.

— Непременно бы разорвалось.

— И потом, зачем отправлять ее в Китай?! Я еще понимаю — Лондон. Мы бы могли съездить к ней. А до Китая разве доедешь?

— Не доедешь. А что, она не может сказать, что не хочет туда ехать?

— Да она говорит! Но ее родители некополе… бимы, нет, некопобелимы…

— Непоколебимы?

— Да. Мать Эммы говорит такими сложными словами, когда злится…

Лючия была в ярости.

— Слушай, мой отец прав.

— В смысле?

— Он говорит, что в Риме так много китайцев, что она могла бы и здесь ходить в китайскую школу.

— Ничего смешного! — возмутилась Лючия, услышав в трубке смех Шагалыча.

— Прости…

— Подруги никогда не смеются, когда их подруга плачет.

— Прости, я этого не знал.

— Вот теперь знай.

— Хорошо, я уже не смеюсь.

— Я понимаю, что она больше моя подруга, чем твоя, но все равно. Смеяться нехорошо.

— Нехорошо. Прости. Я увлекся.

Последовала назидательная пуаза.

— И потом, когда человеку так плохо, он должен быть рядом с друзьями, с семьей, а не на другом конце света среди незнакомых людей, говорящих на непонятном языке. Разве не так?

— Так! — возликовал Шагалыч.

— Ты чего?

— У меня появилась идея!

— Какая?

— Я должен сделать то, что умею делать лучше всего!

— А именно?

— По телефону этого не объяснить. Нам надо увидеться.

Разумеется, это был всего лишь предлог, чтобы увидеть ее, но Лючия легко попалась в расставленные сети:

— Да, но когда?

— Как

можно быстрее! Лучше прямо сейчас!

— Прямо сейчас я не могу.

Охваченный творческой лихорадкой, Шагалыч ее больше не слушал:

— Захвати с собой семь футболок. Одну серую, одну белую, одну розовую, одну черную, одну красную, одну зеленую и одну желтую — желтый цвет молодит.

— При чем тут это?

— Я тебе потом все объясню.

— Хорошо, я куплю их на рынке по пути в мастерскую…

— Отлично. Увидимся в мастерской в пять. Пока.

Шагалыч положил трубку и открыл свой любимый шкаф. С красками и кисточками.

— Ты больше никогда не будешь плакать, Эмма Килдэр. Клянусь!

Он быстро покидал в сумку все, что нашел в шкафу, и полетел стрелой на своем гоночном велосипеде в направлении мастерской.

Велосипедисты-оптимисты

В последний раз Серена ездила на велосипеде маленькой девочкой. У нее была загорелая кожа и бутылка воды в корзине. Ее родители каждое лето снимали одну и ту же квартиру. Во дворе всегда стоял все тот же велосипед, который с каждым годом становился все меньше для ее вытягивавшихся ног. На велосипеде до моря было минут десять. Серена доезжала за семь. И не уходила с пляжа до тех пор, пока не закатывалось солнце, а след от купальника не становился чуть четче по сравнению с предыдущим днем. Это был велосипед для девочек. Совсем не похожий на велосипед ее дочери. Серена осмотрела голубую раму так же быстро, как в детстве, когда хотела добраться до солнца как можно скорее, чтобы не пропустить ни одного луча. Она тщетно пыталась успокоиться.

— Я приеду завтра в девять на вокзал Термини, — сказала Грета.

Серена не слышала ее голоса три дня, которые показались ей тремя годами. Висевшие на кухне часы с гусеницами показывали восемь. Через час она снова увидит свою дочь. Надо спешить.

— У меня все болит, — сказала Грета, потягиваясь.

Они сели в Неаполе в ночной поезд. Второй класс, с сидячими местами. Деревянный настил, на котором они спали с Ансельмо на берегу моря, показался ей царским ложем. Тут она поняла, что в третий раз просыпается рядом с ним, и внезапно охватившая ее радость смела все остальные чувства.

— Привет.

— Привет.

Утренний поцелуй. Вот что такое счастье.

— Мы почти приехали.

По их лицам пробежала легкая тень. Скоро она снова увидит свою мать. А он вернется к своим посланиям, полоскам в небе и ветру.

— Что теперь будет? — спросила Грета полушепотом, глядя, как Рим встречает их согнувшимися в поклоне олеандрами.

— Теперь мы постараемся быть оптимистами.

Звучало не очень убедительно. Чего-то не хватало. Может, немного смелости, может, чувства реальности. Но больше у них ничего не было. И они решили, что этого должно хватить. Поезд замедлял свой ход, а они продвигались по коридору в обратном направлении, постепенно приближаясь к велосипеду Ансельмо, привязанному в последнем вагоне.