Танки повернули на запад
Шрифт:
— Кажется, догадываюсь. Их немцы с земли взять не могут. Решили пустить автоматчиков по крышам. В райое хлебозавода есть высокие здания. Вот и пользуются.
— Чем можем помочь Орехову? — спросил я.
— Ничем… Ровным счетом ничем…
Гусаковский вышел и с силой закрыл за собой дверью.
Наша артиллерия дала огневой налет по переднему краю немцев. В это время рация заработала на прием. Орехов просил огонь на себя. Все, кто был в штабной машине, понимали, что это значит.
Я приказал ударить шрапнелью по квадрату 13–85.
Радиостанция
Я посмотрел на часы. С минуты на минуту должна была подойти стрелковая дивизия, переброшенная сюда по приказу Ватутина. Надо было встретить пехоту, помочь ей подготовиться к завтрашнему наступлению.
Лишь поздно вечером я вернулся в штабную летучку.
Начальник штаба, не дожидаясь расспросов, доложил:
— От Орехова никаких известий. Вызываем каждые полчаса.
— Вызывайте каждые пятнадцать минут…
Ночью в город отправились разведчики, чтобы выяснить судьбу окруженной группы. Но наскочили на засаду. На другом участке удалось захватить «языка». Это был смертельно испуганный пожилой немец, который ничего толком не знал и подобострастно повторял вопросы переводчика.
— Есть в городе русские солдаты?
— О да, есть.
— Они сражаются?
— О да, сражаются.
— Они погибли?
— О да, погибли.
— Когда они погибли?
— Давно погибли…
За всю ночь мы ничего не узнали об окруженной группе. Но перед рассветом вернулся с передового наблюдательного пункта Гусаковский и сообщил:
— Вроде бы стреляют у хлебозавода. Поручиться трудно, однако похоже…
Авиация помогла нам взломать «затвердевшую» оборону немцев. В тесный прорыв, насквозь простреливаемый пулеметами, потекли танки с десантами на броне, побежали, падая и снова поднимаясь, стрелки. Миновав первую линию, атакующие разделились на два рукава. Один охватывал город с севера, другой продолжал движение на юго-запад, к площади у хлебозавода.
Немцы держались стойко, пока не почувствовали угрозу окружения. Страх перед «котлом» сковывал немецких солдат, заставляя порой бросать отлично оборудованные позиции.
Транспортер мчится мимо бронированных колпаков, из амбразур которых торчат черные стволы пулеметов, мимо длинножерлых немецких пушек, мимо толстотрубых минометов. Левее извивается речушка, вдоль которой пробирался к нам старшина Голомзик, позади осталось рассеченное траншеями и ходами сообщения поле. Замелькали одноэтажные домики Комнезамовки.
Здесь нет противника. Танки идут не останавливаясь. Пехотинцы хоть и выбиваются из сил, но не отстают. Навстречу им бегут женщины, вылезшие из подвалов, бункерных ям, погребов.
Танкистам сейчас не до встреч. Быстрее пробиться к своим, быстрее на площадь!
Первый, кого я вижу на площади, Гусаковский. Пистолетом он указывает направление проносящимся танкам.
Я соскакиваю на землю.
— Где Орехов?
— Жив, во дворе.
Вот он — двор хлебозавода. Обгоревший кирпич, остатки толстых стен, черные захламленные четырехугольники следы
Прежде чем я успеваю приблизиться к подвалу, подъезжают санитарные машины. В суматохе наступления Гусаковский не забыл вызвать их.
Передо мной стоит офицер в замасленном полушубке, из дыр которого свешиваются завитки грязноватого меха.
— Не узнаете, товарищ член Военного совета?
— Помазнев?..
— Так точно. Он самый. Майора Орехова и вовсе не признаете. Товарищ Орехов! — зовет Помазнев.
Подходит невысокий командир в шинели, натянутой поверх ватника. Узкие раскосые глаза Орехова почти закрыты темными веками. Черная щетина, черные губы.
Сейчас не до расспросов. Надо скорее эвакуировать раненых. Отсюда, из подвала и из танков. Необходимо проверить каждый танк. С иными из них не было связи двоетрое суток.
Спускаюсь в подвал. Тесно, один подле другого, на тонко постеленной соломе, не покрывающей каменный пол, лежат раненые. Дальний угол теряется во мраке, который не под силу разогнать коптящим «катюшам».
После этого подвала морозный воздух кажется величайшим благом. Капитан Карабанов, шея которого обмотана побуревшей от крови тряпкой, стоит, опираясь на палку, и глубоко, захлебываясь, дышит.
Бой откатывался на западную окраину города, за речку Гнилопять. Здесь же, где еще недавно пылало побоище, где кирпич почернел от огня и крови, а убитых нельзя было похоронить, потому что снайперы и автоматчики караулили на крышах, вдруг стало тихо. Люди, не оглядываясь, ходят во весь рост. Женщины носят раненым воду, обмывают и поят их. Ребятишки собирают гильзы.
— …Политработа была простая, — рассказывал мне Помазнев, — возьмешь с собой для ребят кусок хлеба да фляжку с водой (если вода есть) и где на ногах, где на животе — пробираешься к какому-нибудь дальнему танку. У Орехова каждый на схеме был обозначен… А в танках всяко бывало. Добрался раз до младшего сержанта Беликова и узнаю: он один третьи сутки в машине сидит и здесь же с ним двое убитых. Представляете себе, какое состояние у человека? Сел я рядом. Он молчит. «Ты говорить разучился?» — спрашиваю. «Не разучился, товарищ подполковник, но те слова, что раньше знал, теперь не годятся». — «Тебе же майор Орехов передавал, чтобы уходил». — «Никуда я не уйду, покуда живой».
— А сейчас жив он? — перебил я Помазнева.
— Жив. Пятеро суток один отбивался. Я к нему дважды ходил. Когда второй раз пришел, обнял он меня, заплакал. Совсем пацан, двадцать шестого года, доброволец…
Помазнев перевел дух и продолжал:
— Из каждого такого похода приносил заявления в партию. В одном Т-70 никого в живых не застал. Днем-то они еще отбивались, а тут снаряд боковую броню пробил. Но один, видно, не сразу умер. Написал, чтобы весь экипаж считали партийным. Заявление орудийным замком прижал…