Танки повернули на запад

Попель Николай Кириллович

К столу протискиваются трое с красными бантами на пиджаках. Церемонно здороваются за руку со мной и Бойко. Один из них, широкий в плечах, с волнистым льняным чубом, стараясь перекричать шум, растолковывает:

— Здешние партизаны мы. Из окруженцев. В армию просимся.

— Тут теперь советская власть будет, — отвечаю я, — военкомат мобилизацию проведет.

— А сами вы не можете? — вмешивается в разговор второй. — Ждать неохота.

— Что же, — соглашаюсь я. — Если так, поговорим в отделе укомплектования.

Трое

благодарят и выходят.

— Посидим на улице, подымим… Старик Бойко что-то нашептывает на ухо сыну. Тот вначале улыбается. Но вдруг настораживается:

— Да что вы, папаша? Теперь Бойко шепчет мне:

— Батька говорит, вроде тот, с чубом, в полиции служил. Когда к волостному старосте за меня тягали, там его как будто видел. В точности признать не может — чубатый тогда усы носил. Я подзываю Балыкова.

— Поедете сейчас в село, где у немцев была волостная комендатура. Туда уже прибыли местные партийные работники. Спросите у них, кто тут с немцами сотрудничал. Постарайтесь привезти кого-нибудь из людей, знающих здешние партизанские дела.

Нет, старик Бойко не обознался. Все трое служили гестапо, двое следователями, третий — начальником тюрьмы. Вместе с Балыковым приехали старик, сидевший в тюрьме, и женщина, которую допрашивали «добровольцы». То, что рассказывала женщина и задыхавшийся на каждом слове старик, трудно передать. Дьявольски изощренные пытки, тонкое изуверство, грубое насилие. Особенно зверствовал чубатый.

Мы порой вместо слова «фашист» говорили «немец». Иные недалекие политработники, не мудрствуя лукаво, считали фашизм чем-то национальным.

Перед нами сейчас стояли три изменника, ставшие фашистами. Русские, учившиеся в советской школе (все трое имели среднее образование), служившие в Красной Армии (насчет окружения мерзавцы не соврали).

На сельской площади, где скрещиваются дороги и полощется на ветру вылинялый плакат, зовущий собрать двойной урожай, саперы сколотили виселицу. Председатель трибунала прочитал приговор, и три пары сапог закачались над дощатым помостом…

Наша танковая разведка приближалась к Гайсину и Умани. На дорожных столбах регулировщики приколачивали указатели, обращенные на юг. Впереди не было противника. Остатки 17-й немецкой дивизии откатились на юго-восток. Наши танки вышли на оперативный простор.

И вдруг приказ: повернуть на запад, освободить Винницу и Жмеринку, перерезать железную и шоссейную дороги, питающие 8-ю и 6-ю армии немцев.

Пущенная на полный ход машина наступления должна резко изменить курс.

Радисты вызывают батальоны, вырвавшиеся вперед, и тылы, отставшие на десятки километров: «Слушайте приказ»… Но рации «достают» не всех. Офицеры связи, проклиная все на свете, мчат на трясучих «виллисах» по разбитым дорогам.

Бригадам Горелова и Моргунова приказано двигаться на Жмеринку.

— Вы поймите, Кириллыч, — возбужденно доказывает Горелов, —

не могу я ждать Моргунова! Время на вес золота. Сил будет, конечно, больше, но упустим момент. На риск прошусь, а не на авантюру. Мы с начальником штаба все прикинули. Южный Буг форсируем у Тыврова, выйдем на территорию, оккупированную румынами. Это одно. Румыны воюют послабее немцев. Им война вовсе ни к чему. Да и нас не ждут там. А во-вторых, Южным Бугом прикроем свой правый фланг…

Горелов надвигает фуражку, принимает по возможности официальный вид.

— Жду вашего решения, товарищ член Военного совета. Не надеясь все же на мое согласие, прибегает к «запрещенному приему».

— Уверен, командующий поддержал бы…

Мне по душе и план Горелова и его горячность. Но, прежде чем дать разрешение, вызываю начальника штаба и замполита.

Горелов тактично прохаживается в стороне, скосив глаза, следит за нашим разговором. Он не хочет влиять на своих заместителей. Пусть, дескать, член Военного совета убедится.

Я по рации прошу Шалина ускорить выдвижение бригады Моргунова и решаю сам двигаться с Гореловым на Жмеринку.

На мосту у Тыврова дремлют румынские пограничники. Им известно, что где-то севернее русские бьют немцев. Но здесь, на земле «Великой Транснистрии», пока, слава богу, все спокойно.

Когда головной танк подошел к мосту, офицер, выскочивший из прижавшегося к реке домика, что-то закричал солдатам. Но те, вместо того чтобы броситься к укрытому в бетонном капонире пулемету, нерешительно подняли руки. Головной танк дал очередь в воздух.

Машины шли по мосту, а сбоку в ожидании своей участи стояли румынские солдаты, удивленно задравшие руки в толстых меховых варежках.

Небольшой гарнизон Тыврова тоже не склонен был проливать кровь за «Великую Румынию». В двух-трех местах затарахтели автоматы и, поперхнувшись, замолчали.

В кабинете коменданта висели написанные в рост маслом портреты Гитлера и Антонеску. Оба смазливы, как модные киноактеры.

Коменданта извлекли из подвала. Он был бледен до синевы, держался за левый нагрудный карман. Румынского языка наш переводчик не знал, а комендант плохо понимал по-немецки. С грехом пополам объяснил, что на побережье Южного Буга до Жмеринки гарнизонов нет. Но в Жмеринке вермахт.

Я связался по радио с Катуковым. Он остался доволен началом операции. «Передай мою благодарность Горелову, а сам возвращайся в Бороковицу. Туда должен подойти Гетман. Он и возглавит группу».

О дальнейших действиях бригады я знаю по радиодонесениям, которые регулярно передавал обстоятельный Горелов.

К вечеру бригада, не встретив сопротивления, вышла к Жмеринке. До города оставалось шесть километров. Танки укрылись в садах. Вражеская авиация не действовала из-за плохой погоды. Разведчики ушли в Жмеринку, штабные командиры опрашивали местных жителей.