Танкист-штрафник. Вся трилогия одним томом
Шрифт:
Потом полк разделился, и наш второй батальон получил задание прорвать оборону у полусожженной деревеньки на холме. На этом участке фронта вместе с немцами держали оборону венгерские дивизии. В разведку двинулся танковый взвод. Его обстреляли. Один танк загорелся, два быстро пятились назад. У одного из экипажей не хватило выдержки, и «тридцатьчетверка» стала делать разворот. Надеялись, что спасет низина. Поворачиваться боком к орудиям — последнее дело. Было далеко, но я различил две вспышки. Два попадания снарядов. Успел выскочить лишь один танкист, «тридцатьчетверка», подымив, стала разгораться.
Комбат подлетел к танку Зайковского. Танк у него был новый, с граненой башней и двумя люками. Высунулся по грудь в гимнастерке, овчинной безрукавке и кубанке. На груди блестел орден. Ничего не скажешь, комбат трусом не был и, наверное, рвался получить второй орден. Дал команду Зайковскому:
— Вперед, на полном газу. Хватит отдыхать!
— Побьют, если напрямую, — возразил старлей. — Надо с флангов обходить.
Он был прав, и комбат задумался.
— Ладно, иди вдоль леска, ударишь справа.
И помчался к двум другим ротам, которые стояли линией в готовности к атаке. Я, пока сидел в танке, подсчитал, что мы пятьдесят дней находились на формировке. Неуютно себя чувствовал. Отвык от летящих снарядов. Остальные ребята после гибели двух танков тоже приуныли. Один Ларионыч в бой рвался. Я нагнулся и спросил:
— Где твоя фляжка с водкой?
— Ты чего, командир? — вскинулся механик.
А я почувствовал, что он хлебнул. Немного, но выпил. А выпивши, мы в бой никогда не ходили. В бою башка ясной должна быть. В общем, хоть и обиделся Ларионыч, а фляжку я у него отобрал. Рацию у нас к тому времени худо-бедно наладили. Хотя я знал, при первом сильном ударе волна обязательно собьется или лампы полетят. Но сигнал ротного услышал отчетливо:
— Вперед!
Подтвердил команду:
— Есть, вперед.
Двинулись вдоль леска. Стреляли где-то левее. Хлопали немецкие противотанковые пушки, а в ответ раздавались выстрелы наших 76-миллиметровок. Наткнулись на кучку красноармейцев. Несколько человек раненых, кое-как перевязанных. Оказалось, остатки пехотной роты под командованием младшего лейтенанта. Их крепко накрыло минометами и пулеметным огнем.
— Ребята, — стал объяснять Зайковский. — Назад пути нет. Вы же знаете, что за самовольный уход бывает?
А ты, старлей, знаешь, — перебил Зайковского сержант с ручным пулеметом, — что в роте из восьмидесяти человек всего тридцать осталось?
Идите за нами, — скомандовал старший лейтенант. — Наверное, и раненых своих на снегу побросали.
Кто-то пытался жаловаться, что в атаку гонят без артподготовки, но у нас не оставалось времени выслушивать жалобы. Мы двинулись дальше. Остатки роты последовали за нами. Миновали застрявший в снегу немецкий грузовик, потом увидели впереди артиллерийскую позицию.
На поляне, среди редких деревьев, лежали тела погибших красноармейцев. Видимо, здесь они наткнулись на сильный огонь.
Удар с фланга у нас не получился. Если возьмем еще правее, то можем потеряться, уйти слишком далеко от остального батальона.
Я выстрелил с остановки. Попал, нет? Непонятно. Но в любом случае надо было прорываться вперед. Пролетающие мимо снаряды были не слышны из-за рева двигателя и собственных выстрелов. Но я научился их чувствовать шкурой. Один прошел совсем рядом. Ларионыч, стой! Я давил ногой на его голову. Я видел цель и мог стрелять. Но механик, матерясь, гнал танк вперед, а на ходу точной стрельбы не получается.
— Ларионыч! Стой, б…!
Предназначенный нам снаряд попал в машину третьего взвода. Танк застыл, и мы едва не врезались в него. Зайковский, уже не тот зеленый командир роты, ударил в левую самоходку. По той, что стреляла в нас, били с фланга оба Т-70 и я на ходу. Мы попали в нее. Паук с запасными колесами на бортах и поручнями для десанта, разбрасывая снег, уходил задним ходом, и рев трехсотсильного двигателя звучал как вой подраненного животного. Мы добили самоходку из нескольких орудий сразу.
Пулеметный расчет снимал свой МГ со станка. За брошенное оружие немецких солдат так же, как и наших, отправляли в штрафные роты или расстреливали. Они сняли «машингевер» и даже вытащили его вместе с коробками лент из окопа. Взрыв смешал обоих пулеметчиков со снежным обвалом, взлетающими комьями земли, мелкими деревцами. Через лес убегали фигуры в белых маскировочных куртках. Жуков наконец остановил танк вплотную к деревьям. Мы стреляли из пушки и обоих пулеметов. Гриша Погодка, кашляя от дыма, выбрасывал, не глядя, вонючие отстрелянные гильзы и загонял в ствол новые снаряды.
— Все! Стоп.
Вдруг заглох мотор, и я услышал, как шипит на раскаленном стволе упавший сверху комок снега.
— Что с мотором?
— Масло гонит. Щас гляну, — ответил Жуков.
— Бегом. Возьми в помощь Сашу.
Наша рота стягивалась к неглубоким окопам. Обе самоходки «артштурм» были раздолбаны и горели. Мы заплатили за победу горевшей «тридцатьчетверкой» и легким Т-70. Еще одна «тридцатьчетверка» дымила, получив снаряд в ходовую часть. Экипаж Т-70, два человека, успел выскочить. Оба молодые, возбужденные сержанты. Они еще не понимали, что родились сегодня во второй раз.
В «тридцатьчетверках» погибли четверо. Перевязывали двоих раненых. Их вместе с безлошадными танкистами отправим в тыл. Возбужденный не меньше сержантов, Зайковский рассматривал самоходки. Наши снаряды и взорвавшиеся боезапасы вскрыли обоих пауков, как консервные банки. Торчал вверх хобот орудия с толстым стволом.
— Короткие пушки, — разочарованно сказал старлей.
— Метр восемьдесят. Зато снаряды сильные, — ответил я.
Обычная картина поисков трофеев. Но немецких трупов было немного. Избитые, разорванные осколочными снарядами. Блиндажей, где можно хорошо поживиться, здесь нет. Это был всего лишь заслон с фланга, брошенный сюда совсем недавно. Две самоходки, два пулемета, один миномет. Наступающую стрелковую роту они выбили на две трети из пулеметов и минами, не обнаруживая самоходок.