Шрифт:
ТАНЯ-РЕВОЛЮЦИОНЕРКА
Шел декабрь тысяча девятьсот пятого года.
Мне было тогда десять лет, но была я такой маленькой и худенькой, что никто мне больше восьми не давал. Мы жили
Как сейчас помню тот вечер. Я была простужена, меня знобило, и мама рано уложила меня в постель. Папы не было дома, мама сидела у стола и шила: у нее была спешная работа к завтрашнему дню.
Под стук машинки я задремала. И слышу сквозь сон: вошел папа — веселый, бодрый. Мама на него зашикала:
— Тсс… Танюшка спит.
Папа подошел ко мне, посмотрел, сел рядом с мамой и говорит тихо:
— И лучше, что спит. Достал я…
— Господи!.. Лучше бы не доставал!..
А папа рассердился:
— Глупости болтаешь! Разве ты не жена большевика? Разве смеешь трусить?
Мама тихо ответила:
— Знаю: так надо… Надо!.. А только душа у меня болит… А ну как попадешься с этим? Сколько уж товарищей — кто в тюрьме, кто в ссылке, а кто и казнен…
— Брось ты это! — перебил ее папа. — Коли все мы трусить будем, не добиться нам человеческой, свободной жизни. Так и подохнем рабами. А сейчас знаешь какие события? В Москве народ уже поднялся.
Мама так и ахнула:
— Да ну-у? И что же там?
— Вооруженное восстание — вот что там! Баррикады на улицах, бои идут с царскими войсками.
Папа говорил совсем тихо, но я прислушиваюсь, затаив дыхание.
— Да и не в одной Москве, — шепчет папа, — и в других городах вооружился народ… Нет у него больше сил терпеть! И у нас решено выступить. Завтра воскресенье, вот и напечатаем прокламацию! Не меньше тысячи. А там товарищи по заводам разнесут.
Мама спрашивает:
— А ты уже видел прокламацию?
— А как же! Здорово написана! Зовет она и наших рабочих идти за московскими рабочими. «Все к оружию, товарищи! Пора, — говорится в ней, — самим добывать себе свободу. Да здравствует вооруженное восстание!» А подписано: «Российская социал-демократическая рабочая партия»! Вот посмотри, что я принес!
Мама отложила работу в сторону. И я глаза приоткрыла, гляжу. Развязал папа тряпку — посыпался на стол новый, блестящий шрифт.
А я до чего шрифт любила! Лучше игрушек всяких! Бывало, прибегу к папе в типографию, завтрак принесу да и смотрю, как он работает, — оторваться не могу. Стоит папа перед большим плоским ящиком, а он-то весь на маленькие ящички перегородочками поделен. И в каждом четырехугольные длинненькие свинцовые кусочки набросаны, «литеры» называются, — много-много!
Сразу посмотреть — будто бы все и одинаковые, а станешь разглядывать ближе — на всех разные буковки. И занятные такие: выпуклые и шиворот-навыворот. Вот в одном ящичке свинцовые кусочки с буквой «А» лежат, в другом — только с буквой «Б», и так вся азбука.
Стоит
Так вот, высыпал папа шрифт на стол. Блестят буковки, сыплются, шуршат, новенькие, как игрушечки!
Захотелось и мне новенький шрифт посмотреть поближе, да вдруг как вспомнила про Симу, подружку свою, да про весь сегодняшний день… Ох, нет… не до шрифта!.. Снова глаза закрыла, лежу, вспоминаю…
…Проснулась я нынче утром — и ничего не пойму! За окном, как всегда, еще темно. На столе керосиновая лампа горит.
— Мама! Что это тихо как? — спрашиваю. — Почему нет гудков?
Мама молчит. Возится с утюгом. А папа еще в постели. Руки за голову закинул, улыбается.
— Папа! Разве еще так рано? Чего ты не встаешь?
— Тихо, говоришь? Гудков нет? — Папа усмехнулся. — Не загудят нынче гудки, Танюша.
Я начинаю догадываться:
— Забастовка, папа?
— Забастовка, дочка.
Когда я прибежала в класс — а училась я в церковноприходской школе, — уже звенел звонок. Гляжу — а Симы, лучшей подружки моей, нет! И Кати нет. И Люды. А Поля с задней парты наклонилась ко мне, шепчет в самое ухо:
— К нам в общежитие нынче ночью полиции набежало — видимо-невидимо! Весь барак перерыли, искали чего-то… Увели многих! Катиного папу и Людиного…
— А… Симы?..
— И Симиного забрали…
А тут входит священник, батюшка. Вошел туча тучей. Мы все встали. Дежурная молитву прочла.
— Садитесь, чада мои!
Никого вызывать не стал, а начал чего-то говорить, говорить… Да сердито так. А я и не слушаю, все о Симе думаю… Как же они будут теперь? Мама у Симы больная, не работает. Живут в общежитии, в бараке. Еще выгонит хозяин…
Только потом, уже в переменку, рассказала мне Поля, про что говорил батюшка. Говорил, что, мол, взбунтовались рабочие, против царя и бога пошли, а бог их за это накажет. А еще говорил, что если кто из нас знает, которые из рабочих самые смутьяны, пусть ему, батюшке, всех их назовет. А бог нас за это наградит и все грехи нам простит.
— Нашел тоже дур! — фыркнула Поля.
Шла я домой — и улиц не узнавала. Всегда, как идешь из школы, из всех фабричных труб дым валит. Кругом грохот, лязг, гудки! Молот где-то ухает, пилы где-то визжат. А народу-то! Особенно если во время смены проходишь. Толпами идут рабочие. Черные, замасленные, закопченные… Усталые идут, домой спешат.
Иду я по знакомым улицам — не те они, да и только! Торчат трубы, как мертвые Тихо до того, что даже жутко с непривычки. И народу совсем мало. Проходят рабочие, не спешат. По двое, по трое, негромко разговаривают. Не замасленные, не закопченные, чистые, будто в воскресенье. А все-таки на воскресенье почему-то совсем не похоже…
Гляжу — навстречу мне Сима. Из лавочки хлеб несет. Идет бледная, глаза заплаканы. Подошла я к ней, взяла за руку, пошли вместе. Молчу, не знаю, что и сказать… И она молчит.