Татарская пустыня
Шрифт:
Сам Джованни в глубине души был уверен, что приказ подполковника имеет отношение именно к нему. В который раз уже жизненные обстоятельства складывались против него. Кому помешало, что он по нескольку часов в день вел наблюдения за пустыней? Зачем лишать его такого невинного удовольствия? Есть от чего взбеситься.
Ведь он так рассчитывал на весну: едва растает снег, на дальней северной оконечности пустыни вновь появятся таинственные огни, черные точки снова начнут двигаться взад и вперед, пробуждая в душе угасшие было надежды.
С
А теперь подзорная труба под запретом. Симеони с его дисциплинированностью, конечно же, не рискнет больше ею пользоваться. Даже если на границе вечных туманов вновь загорятся огни, даже если там опять заснуют черные точки, в Крепости никто уже об этом не узнает, так как невооруженным глазом их не увидят и лучшие часовые, прославленные стрелки, способные больше чем за милю разглядеть обыкновенную ворону.
В тот день Дрого не терпелось услышать мнение Симеони, но он решил дождаться вечера, чтобы не привлекать к себе внимания, не то кто-нибудь сразу побежит докладывать начальству. Симеони же в полдень не явился в столовую, да и вообще его что-то нигде не было видно.
К ужину Симеони пришел, но позднее обычного, когда Дрого уже начал есть. Торопливо проглотив еду, он опередил Джованни и тотчас пересел за карточный стол. Неужели он боялся остаться с Дрого с глазу на глаз?
Оба они в тот вечер были свободны от дежурства. Джованни сел в кресло рядом с дверью, чтобы перехватить товарища на выходе, и сразу заметил, что во время игры Симеони как бы исподтишка поглядывает в его сторону.
Играл он допоздна, гораздо дольше обычного – чего раньше с ним не бывало, – и продолжал поглядывать на Дрого в надежде, что тот устанет ждать. Под конец, когда все разошлись, ему тоже пришлось подняться и направиться к двери. Дрого встал и пошел с ним рядом.
– Привет, Дрого, – сказал Симеони, растерянно улыбаясь. – Чтото тебя не видно, ты где был?
Так они дошли до одного из мрачных коридоров, тянувшихся вдоль всей Крепости.
– Да я же сидел со всеми, – ответил Дрого). – Зачитался и даже не заметил, что так поздно.
Некоторое время они шли молча в отсветах редких фонарей, симметрично развешанных на обеих стенах. Остальные офицеры были далеко: лишь их неразборчивые голоса доносились из глубины полутемного коридора. Наступила глубокая ночь, было холодно.
– Ты читал приказ? – спросил вдруг Дрого. – Как тебе нравится эта история с ложной тревогой? С чего бы это? И кто мог донести?
– А я почем знаю, – ответил Симеони почти грубо, останавливаясь у поворота на лестницу, которая вела на верхний этаж. – Тебе сюда?
– А как же подзорная труба? – поинтересовался Дрого. – Неужели нельзя будет пользоваться твоей подзорной трубой хотя бы…
– Я уже сдал ее в комендатуру, – сухо прервал его Симеони. – Думаю, так будет лучше. Тем более что за нами следили.
– По-моему, ты слишком поторопился. Месяца через три, когда снег сойдет, думаю, никто о ней и не вспомнит. И тогда мы могли бы снова посмотреть… Разве дорогу, о которой ты говорил, увидишь без твоей подзорной трубы?
– А, ты все об этой дороге, – сказал Симеони снисходительно. – Знаешь, я все-таки убедился, что прав был ты!
– Я? В чем же?
– Нет там никакой дороги, скорее всего, это действительно деревня или цыганский табор, как ты и говорил.
Неужели Симеони был до того напуган, что решил отрицать все начисто и, опасаясь неприятностей, перестал доверять даже ему, Дрого?
Джованни заглянул ему в глаза. В коридоре, кроме них, не было уже никого, голоса смолкли, на стенах плясали две чудовищно вытянутые тени.
– Значит, ты больше не веришь в это? – спросил Дрого. – И действительно думаешь, что ошибся? А как же твои расчеты?
– Да я делал их так, чтобы убить время, – ответил Симеони, пытаясь обратить все в шутку. – Надеюсь, ты не принял это всерьез?
– Признайся, ты просто испугался, – презрительно сказал Дрого. – После этого приказа ты теперь никому не доверяешь.
– Да что на тебя нашло сегодня? – удивился Симеони. – Не понимаю, о чем ты. С тобой, оказывается, и пошутить нельзя, ты, право, как ребенок.
Дрого продолжал смотреть на Симеони. Несколько мгновений оба стояли в мрачном коридоре молча, но тишина была слишком гнетущей.
– Ладно, я пошел спать, спокойной ночи! – не выдержав, сказал Симеони и стал подниматься по лестнице, каждую площадку которой тоже освещал слабый фонарь. Поднявшись на один марш, он скрылся за поворотом; видна была только его тень на стене, потом и она исчезла.
Вот слизняк, подумал Дрого.
Глава 24
Время между тем проносится быстро. Неслышно, но все более стремительно отмеряет оно течение нашей жизни, и невозможно задержать даже мгновение – просто для того, чтобы оглянуться назад.
Хочется крикнуть: «Остановись, остановись!» Бесполезно. Все, все уносится назад: люди, весны и зимы, облака, – и зря мы цепляемся за камни, за верхушку какой-нибудь скалы: уставшие пальцы разжимаются, руки безвольно падают, и все дальше несет нас река времени, с виду вроде бы медленная, но безостановочная.
С каждым днем Дрого все отчетливее чувствовал таинственную разрушительную силу времени и тщетно старался сдержать ее. В однообразной жизни Крепости ему не хватало ориентиров, и часы ускользали прежде, чем он успевал сосчитать их.