Татьяна Тарханова

Жестев Михаил Ильич

Татьяну зачислили в бригаду Ульяны Ефремовой, и на первых порах она должна была подвозить к столам формовочную массу и куски мягкой голубоватой глины, во всем слушаться своего бригадира и присматриваться, как надо брать с доски глину, класть ее в форму и создавать сложные, разных фасонов огнеупорные изделия.

Татьяна Тарханова начала свою жизнь в цехе с того же, с чего начал ее двадцать лет назад Игнат Тарханов. Он был каталем, и она стала выполнять те же обязанности. Но ему дали в руки тачку, а ей, предварительно проинструктировав, — электрокар. Рассыпая дробь звонка, неслась она от заготовительного цеха к прессовому, из прессового в формовочный, и каждая поездка давала Татьяне возможность увидеть огромный комбинат огнеупоров. И тут она как бы повторяла путь Игната Тарханова. Но если в глазах Игната было

лишь любопытство неведения и ощущение своей незначительности перед огромной грохочущей махиной, то Татьяна воспринимала комбинат с любопытством, которое вошло в ее сознание вместе с годом войны, прожитым на комбинате, с рассказами деда и теми представлениями об окружающем мире, какие получила она еще в школе на уроках физики и химии. Это было восприятие человека — не придатка к машине, а ее руководителя. И если Игнат чувствовал себя каким-то маленьким, ничтожным существом перед огромной махиной комбината, то для Татьяны тот же комбинат, уже значительно разросшийся, был, в сущности, послушным исполнителем человеческой воли. Техника комбината, на вооружении которого двадцать лет назад была тачка, ныне казалась Игнату чудом технического прогресса. Новые печи, механические прессы, электрокары. Но та же самая техника Татьяне представлялась полной всяких изъянов. Она относилась весьма скептически к пыли в помольных отделениях, к жаре во время выгрузки печей, к собственной тележке, которую, по ее мнению, могли бы заменить транспортерной лентой. Даже самый процесс производства огнеупора ей казался не во всем целесообразно организованным. Она смотрела на производство глазами своего ничему не удивляющегося времени. Каждый механический пресс, который после ремонта монтировал Игнат вместе со своей бригадой, вызывал у него гордость, а для нее это была лишь прежняя устаревшая техника. В каждой машине она ценила прежде всего новизну, которая должна была соответствовать ее понятиям о будущей технике, и с высоты этой будущей техники рассматривала настоящую. Это различие, случалось, приводило к серьезным разногласиям между Татьяной и Игнатом. Рассерженный, он грозно наступал на нее и кричал, сжимая от возмущения кулаки:

— Да пойми ты, дурная твоя голова, что значит наше производство. Это тебе не дамские часики собирать, не браслеты штамповать, а доменный кирпич делать. Помню, ремонтировали на ходу мельницу, так слесарь слесаря за пылью не видел. А нынче хоть и есть пыль, но разве это пыль?

Но эти доводы не действовали на Татьяну. Мало ли что было двадцать лет назад? Да тогда она только родилась. Ее не было, войны не было, совсем немного лет прошло после революции. Да когда это все было? В этой ее требовательности слишком много было от книг, и не случайно, что первые месяцы работы на комбинате вызвали у нее больше разочарования, чем желания проникнуть в сущность нового окружающего ее мира.

Однако дело тут было не в одной технике. Она пришла в цех по необходимости, без желания. И так же без желания, по необходимости работала электрокарщицей. Все было ей неприятно: пересыхающая от глины кожа рук, ощущение глухоты от постоянного шума моторов и пневматических трамбовок, усталость после работы, тяжелая, вызывающая содрогание от одной мысли, что завтра снова надо идти на комбинат, становиться за рычаги электрокара и ездить из цеха в цех до самого вечера, до одурения. Но даже это она согласилась бы перетерпеть, если бы кто-нибудь ей сказал, что ей даст комбинат кроме зарплаты и штампа в паспорте. В учебе мог быть смысл жизни. В театре, даже не в игре на сцене, тоже был смысл жизни. Ну как же: книги, чтение пьес, распределение ролей — все обогащало, было так интересно. А комбинат? Есть ли смысл жизни в том, что делаешь в день двадцать пять поездок, привозишь сотни кусков глины или полные вагонетки массы? Если делаешь это вовремя — никто ничего не скажет, а чуть опоздаешь — на тебя набрасываются, словно ты совершила что-то бесчестное.

В заготовительном цехе Татьяна встала в общую очередь за «валюшкой», как называли предназначенные для формовки глиняные заготовки. Впереди, медленно продвигаясь вперед, позванивала незнакомая электрокарщица, которая, видимо, недавно пришла на комбинат. Новенькой было лет восемнадцать, не больше. Ладно сбитая, светловолосая, с круглыми, широко открытыми голубыми глазами, в цветном сарафане, она была похожа на

большую куклу.

— Тебя как зовут? — спросила Татьяна.

— Галка.

— Какая же ты Галка, ты скорее Белка. Я тебя буду звать Белкой.

— Ладно, зови Белкой, — согласилась Галка. — У нас в деревне еще одна Галина была, так та рыжая.

— Ты из деревни?

— Да. Месяц как приехала.

— Работать приехала?

— Работы у нас хватает. Скучно только. Одних парней в армию взяли, другие в город уехали. Даже потанцевать не с кем. Все женатые. У нас одна девчонка сошлась с учителем. Так сразу все узнали. Шуму сколько было! Пришлось ей уехать. В деревне как ни таись — не утаишься.

Совсем близко подъехала электрокарщица Авдотья. Ее побаивались, о ней в формовочной ходили всякие слухи. У нее было маленькое лицо, маленькие с прищуром глаза — в левом зловеще светилось огненное пятнышко. Ее острый подбородок выпирал, как у старухи, но в тридцать лет он ее еще не уродовал и только сулил лет через двадцать пять, когда она действительно состарится, сделать ее похожей на бабу-ягу. Авдотья больше всего любила менять сережки и изобличать своих подруг в сожительстве с чужими мужьями, хотя было известно, что из всех живущих в женском общежитии именно ее чаще, чем кого-либо, вызывали на свидания.

Авдотья спрыгнула с вагонетки.

— Эй, мужики-скобари, где вы тут?

— Тебе что? — Из-за проволочной сетки вышел парень с соломенными волосами.

— Искрит мотор. Давай бригадира.

— Не у тебя одной искрит.

— Твоя как фамилия?

— Крюков.

— Ты вот что, Крюков. Ищи бригадира и скажи ему, Авдотья требует. Поживей. Но тут же остановила парня: — Сама схожу. Тебя послать — назад не дождаться.

Когда Авдотья ушла, Татьяна спросила у Крюкова:

— Ты кем работаешь?

— Подручным.

— А чего это Авдотья вас скобарями называет?

— А мы и есть скобари. Псковские мы. Почитай все из одной деревни.

— Вон Белка ушла из деревни — парней мало. А тебе девчат не хватает?

— Девчат всюду много.

— Жить плохо?

— Плохо не плохо, а в городе лучше.

— Но почему все-таки ты ушел?

— Неохота было от батьки зависеть.

— На его иждивении быть?

— Я не о том. Какая при батьке самостоятельность?

— И что ж, все парни из-за этого уходят?

— У каждого свое. Одному денег больше иметь хочется, а другому побольше погулять. Ведь в деревне годок погуляешь — жениться надо, а в городе до тридцати лет молодой. Иному надоело в лесу бревна ворочать, дома хлев чистить. А кому, что ни день, в кино охота. Я вот тоже пристрастился. Только скучно одному. Может, пойдешь со мной? Ты, я вижу, не куражистая, простая.

— И по-простому скажу: не пойду!

— Значит, тоже гордая, — не без обиды сказал Крюков.

— Жалко мне тебя. Еще женю на себе, — рассмеялась Татьяна и лихо поставила под погрузку свою тележку.

Еще до войны у старых цехов комбината были посажены клены, тополя и липы. Теперь их вершины вытянулись до карнизов второго этажа, а кроны были похожи на зеленые стога, сметанные под окнами каменных корпусов. Казалось, что комбинат воздвигли в лиственном парке, и в обеденный перерыв огромный, пересеченный аллеями заводский двор был заполнен гуляющими, среди которых попадались даже расфранченные девчонки. Они держали в цеховом гардеробе специально для обеденного перерыва праздничные платья и среди людей, одетых в халаты, комбинезоны и рабочие куртки, походили на какие-то искусственно сделанные из бумаги цветы, обычно украшающие комоды деревенских горниц. Тут, кстати, надо сказать, что глинская деревня всегда предпочитала искусственные бумажные цветы естественным цветам, потому что они ярче и за ними не надо ухаживать, они долговечней и могут стоять от рождества до пасхи и от пасхи до морковкина заговенья, пока их не засидят мухи.

Августовским полднем Татьяна и Уля сидели около своего цеха, и Татьяна, оглядывая прогуливающихся вдоль аллеи незнакомых ей людей, спросила скептически:

— Интересно знать, в чем смысл жизни всех этих людей?

— Каких — этих?

— Ну, всех этих людей, — повторила Татьяна.

— А у тебя в чем?

— А у меня его нет, — подчеркнуто демонстративно и будто гордясь, сказала Татьяна.

— Это и видно.

— Да?

— Я вижу характерно бессмысленное выражение глаз.