Таверна трех обезьян
Шрифт:
После этой .краткой интермедии Винсент отодвинулся назад, дабы запечатлеть всех троих общим планом. Тони Нортон следил остекленевшим взором и слегка разинув рот, как Пет Мейлин, стоявший между ним и Седьмой, достает из заднего кармана джинсов французскую колоду. Пет перетасовал карты и дал снять Сельме, которая сдвинула половинку колоды пальцами с длинными ногтями, покрытыми темным лаком. Винсент приблизился к столу — дать крупный план начала игры. Пет сдавал в открытую: туза — Тони, двойку — Сельме, тройку — Тони, даму — Сельме, короля — Тони, туза — Сельме, восьмерку — Тони, вторую
Одурманенный Тони сообразил, что проиграл, глухо заворчал и попытался подняться. Пет выпустил грудь Сельмы, одной рукой схватил Тони за глотку, другую сжал в кулак и с силой ударил актера в лицо, сломав ему нос.
Пресекая попытку к бегству, Лерой Джонс, один из ассистентов съемочной группы, снял с предохранителя легкую винтовку, которую держал потными руками. Лерой — чернокожий, только недавно отбывший срок за изнасилование: чтобы получить эту работу он прошел испытание, выколов шилом глаза хозяину одного китайского ресторана, который строптивостью мог поспорить с ослом к моменту уплаты десятины за «защиту».
Пет Мейлин рывком поднял Тони Нортона со стула и. под прицелом камеры, окольцевал его запястья игрушкой полицейских жен, прикрепленной к цепи, которая, в свою очередь, была прикручена к железной балке, тянувшейся под потолком гаража от стены до стены. Повиснув на руках, Тони взмолился о пощаде и жалостливо заплакал. Кровь из носа сбегала по телу и натекла лужицей под пальцами ног.
Винсент Ороско снова повел камеру за Петом, который воссоединился с Сельмой у стола. Поскольку фигуристая пуэрториканка как-никак выиграла в покер без прикупа, Пет ограничился тем, что разложил ее на столе и воткнул в лоно тридцатисантиметровую дубинку — настоящую полицейскую, сохранившуюся со времен его службы патрульным — обрил кудрявую поросль на лобке зазубренным складным ножом и истерзал соски плоскогубцами..
Тони и Сельма согласились сниматься в этом подпольном порнофильме на условиях устного контракта, который не был выполнен. Джек Каспер, пронырливый сводник, сутенер и жеребец в одном лице, который вел переговоры с обоими в качестве своего рода агента по подбору актеров, пообещал по две тысячи долларов каждому за эту работу. Как будто речь шла об обычном спаривании по-быстрому с некоторыми особенностями — необходимыми, поскольку кино предназначалось для зрителей с садистскими наклонностями: того, кто проиграет мифическую партию в покер, слегка отметелят, но без тяжелых последствий и серьезных травм.
На самом деле снимали «снафф». Неделю спустя в Вашингтоне, в обстановке полной секретности, за когтю должен был заплатить десять тысяч долларов адвокат Роберт Рочестер, прозванный коллегами P.P. — «Роллс-Ройс» юридических советников Белого Дома.
И точно, удобно развалившись в своем любимом кресле из мягчайшей кожи цвета бордо, глядя на экран телевизора не прямо, а сидя спиной к нему и улавливая изображение с помощью женского ручного зеркальца, Рочестер достиг оргазма, когда из Тони Нортона вытекла последняя капля крови
В «снаффе» все или некоторые актеры умирают в кадре по-настоящему, без обмана. Именно поэтому они снимаются или записываются одним дублем, чтобы подчеркнуть отсутствие монтажных склеек, показать, что не применялось никаких технических ухищрений, оставляющих лазейки для надувательства.
Сельма тоже не вернулась домой. Нерушимое правило — не оставлять свидетелей — является одним из условий этой тщательно законспирированной деятельности, поэтому женщину держали под замком до съемок следующего фильма, в котором она вновь сыграла, как в лучшие времена «Карибских вампирш-лесбиянок», главную и единственную героиню.
Вытирая сперму ароматизированной салфеткой, лежавшей наготове на ручке кресла, Рочестер, верно, зевал во весь рот, ощущая легкость и умиротворение. А потом, скорее всего, он отправился в постель и спал как убитый, и на другой день чувствовал себя в наилучшей форме, так ему необходимой, чтобы вместе с президентом противостоять очередным нападкам со стороны проклятых республиканцев — следовало держать ухо востро по милости стажерки, этой хитрюги с лицом, как сдобная булка, и губами, вздутыми, как пневматические шины.
Тюремщики и заключенные
Домишко стоял в диких местах бискайской глубинки. Лето 1997 года было в разгаре. Отец и сын расположились на кухне за столом и собирались пообедать тем, что сготовила им мать.
— Оставь в покое бутылочку винца, окаянный. Каков, не успел взяться за ложку, а она уже вся трясется, — заявила мать своему безвольному мужу на кастильском наречии.
Хозяин — семидесятилетний крестьянин, тихий пьяница, замкнувшийся в себе: он редко произносил больше десяти слов подряд, задавленный неосознанным разочарованием в жизни.
— Замолчи ты. От молодого вина нет никакого вреда, — ответил отец властной супруге на баскском диалекте.
Оба они были басками, но частенько смешивали в своей речи оба языка, в зависимости от содержания разговора. Жена была на десять лет моложе мужа, высокая, сухопарая, с маленькими серыми глазками, придававшими ей сходство с хищной птицей.
— Эй, ты мне рот-то не затыкай, ясно? Придурок… Ведь говорила же мне матушка: не ходи за него замуж, дочка, лоботряс он и бездельник без царя в голове, — она вернулась к обязанностям хозяйки дома, etxekoamlre, в сердцах метнув на стол кастрюлю с тушеным мясом. — Обслуживай тут вас…
— Блин, ну достала, в самом деле. Интересно, когда же ты прекратишь брюзжать. Всю жизнь одно и то же… Что ты сегодня спроворила пожрать? — спросил Хульен.
Он был их сыном: сорок лет, безработный механик, по необходимости снова превратившийся в крестьянина, любитель покомандовать, обиженный на жизнь, упрямый и угрюмый.
— Мозги с головизной… телячьи, — сообщила мать. — А ну сейчас же поставь стакан! Господи! Как будто со стенкой говорю…
— Я потом поем, — объявил отец.
Он осушил стакан и встал из-за стола, прихватив початую бутылку.