Таврия
Шрифт:
Вечером они нанесли визит семье Мурашко. Здороваясь со Светланой, Данько снова отрекомендовался Данилой, как тогда, при первой встрече в саду. Он почему-то считал, что, здороваясь с такой девочкой, надо каждый раз называть свое полное имя.
По новому руслу потекла теперь жизнь Данька. Уже мало походил на чабаненка, стал, как солдат: всех хористов постригли на один манер и одели в одинаковые костюмчики из черного колючего сукна. Когда шли теперь с Валериком, то издали можно было принять одного за другого. Только голосами и отличались: Валерик пел в хоре альтом, а Данько — дискантом.
Нелегко было. Ежедневная муштра, бесконечные репетиции, строгий камертон регента под самым носом… Развлечением для себя Данько считал, когда брали его с Валериком на теннисные
Гости не переводились в имении все лето. Были это большей частью приятели Вольдемара из южной «золотой молодежи», которые привыкли по неделям болтаться в Аскании, плескаясь в бассейнах и играя в теннис. Сам Вольдемар, занятый хозяйственными делами, не мог уделять своим знатным нахлебникам много времени, но они не особенно тужили. В конце концов плевать им было на всякие церемонии и на самого Вольдемара… Без него они ели, пили и развлекались ничуть не хуже, чем с ним.
Чаще всего у теннисных кортов собирались молодой татарин Жорж, сын богатого крымского табачного фабриканта, прыщеватый панок Родзянко, считавший себя студентом, хотя нигде не учился, и мрачный офицер в шпорах, который приходился Фальцфейнам каким-то дальним родственником. Нередко среди них можно было видеть и залетного американца Артура, здоровенного верзилу с пустыми глазами, который понимал компанию через пятое на десятое, но ржал, как конь. Никто не мог сказать определенно, что нужно было этому субъекту в Аскании. Сам он выдавал себя за туриста, любителя природы, который, будучи в Европе, решил заодно посетить и редкостный таврический заповедник; другие поговаривали, что он прибыл к Фальцфейнам по поручению своего отца, крупного американского овцевода, и уже ведет переговоры об открытии в Аскании какой-то своей экспериментальной лаборатории.
Играл Артур всегда против татарина и неизменно проигрывал, но когда, развалившись в холодке, принимался за лимонад, то здесь никто не мог сравняться с ним. Пока другие точили лясы, он только то и делал, что хлопал пробками.
Разговоры теннисистов вертелись главным образом вокруг Аннет, под которой подразумевалась просто Ганна Лавренко, прозванная когда-то Даньком «панночкой в свитке». Судя по всему, Ганна, перекрещенная панычами в Аннет, успела крепко вскружить голову молодому Фальцфейну. И если о легендарной горничной-полтавчанке, сумевшей всерьез обворожить асканийского богача, заговорили уже в окрестных имениях и в крымских гостиных, то тем больший интерес вызывала она здесь, в кругу молодых повес, кое-кто из которых уже носил на память от Аннет звонкие сувениры, тайком полученные в виде доброй Ганниной пощечины. Конечно, болтовня Вольдемара относительно того, чтобы перевоспитать мужичку и сделать ее настоящей женой, среди его приятелей популярностью не пользовалась. Приятели считали, что это преходящая блажь, разведенная Вольдемаром на либеральной водичке и стоящая лишь того, чтоб над ней посмеяться. Куда больше импонировала молодым гулякам мысль Софьи Карловны о том, чтоб сыграть свадьбу, просватав неподатливую красавицу за повара, за Яшку-негра. Тут было поле для всяких потешных предположений!.. Артур пошел на пари с офицером в шпорах, утверждая, что белоснежная Аннет ни за какие деньги не обвенчается с негром. Офицер, наоборот, был убежден, что негру удастся повести Ганну под венец.
— Ты хочешь сказать, — горячился прыщеватый Родзянко, обращаясь к офицеру, — что для черни расовые предрассудки не существуют?
— Они плюют на них, — мрачно отвечал ему офицер, — если только запахнет настоящей любовью…
— Не преувеличивай ее значения!.. Возьмем, к примеру, господа, хотя бы ту же Америку.
— Плевать им и на Америку! — стоял на своем офицер.
Иногда, вернувшись прямо с поля, подсаживался к компании и сам Вольдемар.
— Замучили, — жаловался он приятелям. — Удивительно неповоротливый, упрямый, несообразительный народ! А еще называют их потомками запорожцев!.. Это, верно, только моя уважаемая и склонная к галлюцинациям маман еще способна представлять себе их на конях под боевыми знаменами, с саблями наголо… Нет, господа, это уже призраки какие-то, а не люди. Толкуешь, толкуешь ему, а он стоит перед тобой, ухмыляясь, как дикарь, как ирокез… Техника им не дается никак! Посадишь на косилку — косы порвут, поставишь к барабану — молотилки каждый день выводят из строя!.. Вы знаете, господа, я с ними корректен, я к ним добр, я сам в душе демократ и считаю, что бездарных народов нет, есть лишь бездарные правители, но здесь, когда повертишься среди них, поневоле начинаешь уже брать под сомнение свои собственные убеждения… Разве случайно, что никто из них выше гайдуков и приказчиков не поднимается? Вилы и грабли освоит, а дальше для него уже начинается terra incognita… Вы можете назвать меня фаталистом, господа, но — верите — мне порой кажется, что они самой судьбой обречены на то, чтобы быть народом-негром, народом-чернорабочим… Единственное, пожалуй, чего не пожалела для них природа, — исключительно тонкого лукавства, юмора и богатых вокальных данных… Ну, да еще, скажем, пышной красоты для их дочерей…
Не раз, когда паныч заводил пластинку о несообразительных упрямых батраках, Данько с Валериком, притаившись в кустах, весело переглядывались. Нетрудно было им догадаться, почему рвутся косы на панских косилках и почему часто выходят из строя молотилки. Нетрудно было им представить себе и тысячи каховских парней на конях и даже себя среди них с саблями наголо!.. Подожди, паныч, не только косы рвать будут, а еще, может, и тебя на клочки разорвут вместе с твоими гайдуками и приказчиками!
— Браво, Вольдемар! — выкрикивал Родзянко. — Узнаю в тебе прирожденного тори!
— Прошу не понять меня превратно, господа, — начинал нагонять туман на компанию Вольдемар. — Не подумайте, что я вообще неблагодарен этому краю, который мне, скажем откровенно, дал богатство, и славу, и могущество. Меня раздражают — сезонники своей поразительной безинициативностью, которая граничит у них с преступлением, но, несмотря на все это, я люблю наш юг, нашу житницу, нашу неспокойную, вечно ищущую Таврию и никогда не променял бы ее на печальной известности медвежьи углы и стоячие болота севера! Где еще, кроме Таврии, вы встретите такой легкий и высокий пульс деловой жизни, такое вольнодумное отношение к традиционным обычаям и святыням, такой в конце концов пестрый набор народностей?.. И не вырисовывается ли для вас, господа, во всем этом прообраз чего-то совсем нового, того всечеловеческого, я сказал бы космополитического, что нашло уже себе такое идеальное воплощение на американском континенте? Нет, здесь не стоячее болото… Вся она, наша прекрасная Таврия, кипит, как свободная биржа, доступная каждому, где каждый достигает того, чего способен достичь! Близость моря, порты, оживленная торговля и связи с цивилизованным миром — все это бросает на нас отблеск, господа!..
Говоря о бирже и об отблесках, Вольдемар обращался прежде всего к Артуру, который, обставив себя бутылками, одобрительно кивал головой и замечал невпопад, что «овца — это всегда рента».
— Для нашей солнечной Таврии двадцатый век наступил значительно раньше, чем для мрачного севера, — заливался паныч. — Таврия лежит ныне перед миром, как сплошное золотое руно, все больше привлекая взгляды новейших язонов… И я верю, господа, что они со временем придут к нам и высадятся на этих берегах, где когда-то высаживались отважные мореходы Эллады, те, кто прокладывал здесь первые тропинки цивилизации, кто основал Херсонес и Ольвию. Таврия созрела, господа, она не станет прятаться от них со своим золотым руном! Наоборот, она сама откроет перед ними все свои гавани, поднимет все свои шлагбаумы им навстречу!..
— Шлагбаум — фьють… Порто-франко… Олл-райт, — забормотал при этом Артур, а компания сочла за лучшее перевести разговор на другую тему.
— Как твои дирижабли? — иронически спросил Вольдемара татарин, имея в виду огромные цельнометаллические овчарни, которые Вольдемар выписал в этом году из Америки и для пробы начал не так давно возводить на двух степных загонах. Издали они и впрямь были похожи на гигантские, до половины загнанные в землю дирижабли. Покачивали головой чабаны, представляя себе, какая духота будет стоять летом и какой собачий холод будет зимой в железных хозяйских кошарах. Вольдемар не обращал внимания ни на что.