Тайфуны с ласковыми именами
Шрифт:
Затем, в зеленом оазисе холла, я дремлю в мягком кресле, прислушиваясь к звонкому пению капели, оповещающей меня в этот голубой вечер, что наконец идет весна.
Да, наконец-то идет весна, и Розмари наконец-то возвращается домой.
– Как мило с вашей стороны дождаться моего прихода! – щебечет она, едва переступив порог. – Эти жалкие люди совсем уморили меня.
– Ничего удивительного, – отвечаю я. – Можно только гадать, во имя чего вы подвергаете себя такой пытке. Мало сказать охотно – с восторгом.
–
– Почему бы и нет? Извращения становятся сейчас чем-то вроде нормы.
– Но если я не в силах ответить отказом, когда пожилой человек приглашает меня на чашку чая?
По моим личным наблюдениям, чтобы удостоиться этой чашки чая, Розмари на протяжении долгих недель приставала к пожилому человеку: строила глазки и при каждом удобном случае останавливалась у его садовой ограды, чтобы поболтать о том о сем. Но стоит ли придавать значение таким пустякам?
Быть может, не стоит придавать значение и тому обстоятельству, что, вырядившись в коротенькую юбку, сейчас эта маменькина дочка так бесцеремонно закинула ногу на ногу, что моему взгляду представилась поистине живописная картинка – ее стройные бедра обнажились вплоть до того места, где природе было угодно их соединить. И вообще в последнее время Розмари ведет себя дома, мягко говоря, непринужденно выходит при мне в холл в одной комбинации, почти голая, чтобы сказать мне какую-нибудь ерунду. Словно я бездушный робот или некое бесполое существо То ли она действительно считает меня до такой степени холодным, то ли надеется проверить, так ли это на самом деле, но ее бесцеремонность уже начинает меня раздражать.
– В свое время вы меня заверяли, что не будете звать гостей, – напоминаю я своей квартирантке.
– О Пьер! Ведь вы же сами…
– Вы заверяли, что вам несвойственно приставать к хозяину, а теперь вот убеждаете меня в обратном.
– О Пьер! Неужели вы считаете…
– Да, считаю. И эта ваша поза говорит о том, что, кроме мазохизма, вам не чужд и садизм…
– О Пьер! – восклицает Розмари в третий раз. – Зря вы пытаетесь выступить в несвойственной вам роли! Не станете же вы отрицать, что я для вас всего лишь собеседница, помогающая вам убить время? Хотя иной раз мне кажется, вы и в собеседнице-то не нуждаетесь.
Она произносит этот небольшой монолог и не подумав сменить позу, не придавая ни малейшего значения тому, куда направлен мой взгляд. Это бесит меня еще больше. Но ей вроде бы все равно, а может, наоборот – она отлично понимает, что к чему, и, словно для того, чтобы совсем уж довести меня, бесстыдно спрашивает:
– Чего вы на меня так смотрите?
– Вас это смущает?
– Во всяком случае, я не хочу, чтобы меня изучали, словно какую-то вещь. И потом, я не могу понять, то ли вы оцениваете качество моих чулок, то
Будь я Эмиль Боев, я бы сказал ей такое, что она сразу бы заткнулась. Но так как я не Эмиль Боев, а Пьер Лоран, мне приходится проглотить эту пилюлю, и я спокойно произношу:
– Не воображайте, что ваша натура – непроходимые джунгли.
– Ага! Наконец-то вы ухватились за путеводную нить. Не могу не радоваться – авось и мне она поможет.
– Запросто! Вы только трезво оцените всю сложность собственной натуры…
– Вы как-то не очень ясно выражаетесь.
– Боюсь, как бы вас не задеть.
– А вы не бойтесь. Шагайте прямо по цветнику.
– Зачем же топтать цветы? Вы сами в состоянии разобраться в себе. Вы ведь понимаете природу мимикрии?
– Это и детям ясно.
– Вот именно. Ваши уловки им так же были бы ясны. Только у хамелеона срабатывает инстинкт, а вы действуете строго по расчету. «Сложность» вашей натуры покоится на чистом расчете. И потому вы так ее афишируете. Все эти маски, позы и перевоплощения диктует вам довольно нехитрое счетное устройство, заменяющее вам мозг и сердце.
Безучастное выражение, до последней минуты владевшее ее лицом, постепенно сменилось оживлением. Да таким, что я бы нисколько не удивился, если бы она протянула руку к столику и шарахнула хрустальной пепельницей меня по голове. Но как я уже говорил, когда Розмари приходит в бешенство, буйство для нее не характерно. Какое-то время она сидит молча, вперив взгляд в свои обтянутые нейлоном колени, потом поднимает голову и произносит:
– Того, что вы мне сейчас наговорили, я вам никогда не прощу.
– Я всего лишь повторяю вашу собственную теорию об эгоистической природе человека.
– Нет, того, что вы сейчас наговорили, я вам никогда не прощу, – повторяет Розмари.
– Что именно вы не склонны мне простить?
– То, что вы сказали относительно сердца.
– О, если только это…
Чтобы живописная картина больше не маячила у меня перед глазами, я встаю и закуриваю сигарету. Затем делаю несколько шагов к окну и всматриваюсь в голубизну ночи, а тем временем звонкая капель методично повторяет все ту же радиограмму о наступлении весны.
– Возможно, я выразилась слишком упрощенно, но, если я говорю, что люди эгоисты, это вовсе не означает, что все они на одно лицо, – слышу за спиной спокойный голос Розмари. – И если у одного человека, вроде вас, грудь битком набита накладными да счетами, не исключено, что в груди другого бьется живое сердце.
– Вы тонете в противоречиях.
– Противоречия в природе человека, – все так же спокойно отвечает Розмари. – Пусть это покажется абсурдным, но есть люди, у которых эгоизм не вытеснил чувства. И как это ни странно, я тоже принадлежу к числу таких людей, Пьер.