Тайна дела No 963

Заседа Игорь

Потом он исчез с горизонта, да так внезапно, что я не мог даже толком выяснить, куда он запропастился. Особо спрашивать было не у кого, потому что Крюков, а именно под его началом делал карьеру Дим Димыч, сам уволился из Комитета, занявшись тренерской работой.

Столкнулись мы с Дим Димычем... как вы думаете где?

В Киеве, в новом бассейне на Лесном массиве, куда я однажды в поисках воды ("Динамо" закрылся на очередной, из серии бесконечных, ремонт) заехал холодным, дождливым вечером, я не узнал в мелком согбенном старичке еще недавно блестящего и энергичного, всегда подтянутого Диму.

– Не признал или специально нос воротишь, Романько?
– с вызовом обратился он ко мне, вытирая ветошью испачканные мазутом

руки.

– Дима? Столяров?

– Самый.

– Ты что здесь делаешь?
– Глупее вопрос и придумать трудно.

– Работаю..

Мы условились встретиться после плавания, тем более что рабочий день Димы заканчивался.

Когда я вышел из раздевалки, он уже ждал. Худой, неухоженный, в каком-то задрипанном, может, даже с чужого плеча некогда коричневом макинтошике, в разбитых ботинках на микропорке, давно утративших первоначальный цвет. Трясущиеся руки да бегающие, собачьи глаза выдавали в нем профессионального алкоголика.

– Успел, - прочел мои мысли Дима.
– Тут особого ума не требуется. Может, посидим где?

Худшее времяпровождение, чем выслушивание стенаний и жалоб пьяного, трудно придумать. Но это был Дима. Дима! Разве мог я пройти мимо, не узнать, что стряслось и чем можно помочь?!

Мы заехали в бар "Братиславы" на Левобережье. Нас, вернее, Диму, поначалу пускать не хотели, довелось пригрозить именем Христо Роглева, директора комплекса - моего давнего доброго знакомого.

Я сидел с бокалом шампанского, Дима пил коньяк.

– Смотришь и думаешь: поплыл Дима, слабак.
– Он с глубокой обидой, не обидой, но с горечью, с укором произнес эти слова.
– Не суди строго... Поплыл, но не сам - подтолкнули. Понимаю, понимаю, возразишь, отмахнешься - мол, ежели б не был безвольным, куклой-марионеткой в чужих руках, удержался бы... Чего там... мог удержаться, да толкали в спину и в шею гнали, чтоб сгинул с глаз... не могли простить...

– Что простить, Дима?
– удивился я.

– Не думай - не пьян. Я теперь сухой вообще не бываю. Но до скотского состояния не дохожу. У меня сейчас мозги так светлы, не дай бог... Отчего спросишь? Жжет, пробирает насквозь обида... Скажешь, еще не поздно вернуться, нет ничего невозможного... слышал, на каких только собраниях не учили умуразуму. Сломался, старина, Дим Димыч. Сломали... так верняк будет. Кто? Сейчас скажешь: спятил, рехнулся Столяров, нет ему доверия. Нет, Романько, вот здесь, - он стукнул себя в грудь так сильно, что чуть было не свалился со стула, я едва успел его поддержать, - жжет, прожигает насквозь обида. Ясно, на себя, в первую голову, но и на тех, кто живет припеваючи, хоть и столкнул меня в помойку, где мне случается искать, ты уж прости за откровенность, закусь...

Признаюсь, неуютно чувствовал я себя и давно начал жалеть, что согласился на эту ничего не дающую - ни мне, ни Диме - встречу. Он был алкоголик, и никто - это я знаю доподлинно - не спасет его.

– Гены? Слышал и о генах, может, они у меня и впрямь дерьмовые, но пока не толкали меня туда, где я теперь обретаюсь, у меня не было сложностей с этим делом, да ты ведь лучше других знаешь. Крюков меня столкнул сюда, да, Вадь Васильевич, чистюля и респектабельная особа... Что ты на меня уставился, как баран на новые ворота? Прости, жжет, не сдержался. Крюков... Ты спросишь, как же это мы из друзей не разлей вода превратились во врагов? Да проще не бывает, пойми! Заловил я его на некоем бизнесе... На каком? Не-е, он валютой не баловался, на этом другие горели. Он привозил медикаменты, на них ни один таможенник не клюнет. Только медикаменты особые, стимуляторы, то бишь допинги. У нас тогда этим мало кто всерьез интересовался - ни тебе допинг-лабораторий, ни допинг-контролей. А деньги за них платили - тебе и не снилось! Думаешь, зол Столяров на Крюка, вот и лепит, что в голову придет. Доказательства? Доказательств нет. Хотя с них-то все и началось. Плесни, не

жалей! Да, так вот. Я выловил у него в столе, случайно, клянусь, он только час назад как из-за бугра прилетел, не успел распределить "подарки". Смотрю, голубые таблетки, название - дианабол, стопроцентный стероид, это ребенку известно...

Столяров выпил, некоторое время просидел молча, закрыв глаза. Потом, все еще не подняв веки, продолжил: - Ничего не сказал я тогда, каюсь, но начал прислеживать за ним: кто приходит, с чем уходит, как расплачиваются. Он-то обнаглел, чуть не в кабинете распродажу устраивал.

Когда Крюк появился с очередным блоком таблеток, я, не долго думая, к Гаврюшкину. Так, мол, и так, Вячеслав Макарович. Тот побледнел, на кнопку жмет, рука пляшет - Столярова ко мне! Является Крюк, интересуется, в чем дело и почему его потревожили, он как раз отчет составляет о победном вояже спортивной делегации за границей...

Гаврюшкин показывает на блок и спрашивает: что это? Тот и бровью не повел - указывает на меня.

– Налей! Полную!
– потребовал Столяров. Выпил залпом, не закусывая.

Заговорил поспешно, точно боясь, что не успеет досказать:

– Я туда-сюда, а Крюк - как скала: давно, говорит, Вячеслав Макарович, хотел вас поставить в известность, да жалость, ложно понятое чувство долга - ведь это я Столярова из Киева вытаскивал, рекомендовал удерживало. Предупреждал, чтоб бросил, но... Тут я не выдержал и чуть не врезал ему по харе. Но Гаврюшкин удержал меня.

Думаешь, отмазался Столяров? Обернули все против меня! Ты понимаешь?
– Дим Димыч заплакал, размазывая слезы по темным худым щекам.

Но все же взял себя в руки, стал говорить, но тише, так что я едва различал отдельные слова.

– Выгнали меня из Комитета, сказали, чтоб уходил подобру-поздорову и чтоб спасибо сказал, что не передали дело в прокуратуру. И свидетели у них, понимаешь?
– выискались, им якобы продавал я допинги!

Перекрыли мне кислород. Куда ни приду устраиваться, встречают с распростертыми объятиями, но как только с Гаврюшкиным или Крюком поговорят, - от ворот поворот. Больше года без работы тынялся по Москве, проел, но больше пропил все, что имел. Жена за двери выставила, и правильно сделала, кому такой нужен. Последнее место работы - на кладбище, подменным в бригаде олимпийского чемпиона по хоккею отирался, пожалел он меня, потому как еще по Комитету помнил...

А потом рванул в Киев, вот уже второй год здесь, хорошо - маманя еще жива, прописали...

Налей!

Я никому эту историю не рассказываю... Кто поверит... А Крюк вскоре после меня тоже слинял из своего кабинета, в тренеры подался... Слышал, Федька Нестеренко в его ручки золотые попал. Ну, Крюк из него выжмет все... еще как выжмет... попомни мое слово... Да нет, забудь и думать, что мщу Крюку... Жжет... понимаешь, жжет сердце...

Вот такой печальный разговор припомнился мне в самолете "Аэрофлота", летевшем на высоте почти в десять тысяч метров из Вены в Москву, а Крюк Вадим Васильевич Крюков - сидел в трех рядах от меня, впереди, и я отчетливо видел его красивые русые волосы, тщательно подстриженные и уложенные кокетливой волной...

13

В тот день я задержался в редакции допоздна.

Когда собрался уходить и уже закрыл в сейф диктофон с венской кассетой, погода окончательно испортилась. Из кабинета на шестом этаже, окнами выходившего на мрачные, закоптелые глухие стены литейного цеха завода "Большевик", было видно, как запузырились лужи на неровном асфальте, как поспешно раскрывались зонтики и торопливо бежали к станции метро люди, застигнутые июньским ливнем. Дождь с короткими перерывами лил со вчерашнего вечера, нагоняя тоску и напоминая об осени. Вот так оно всегда: не успел отцвести, отгреметь яростными и радостными весенними грозами май, как ненастный июнь, теперь все чаще случавшийся в нашей киевской жизни, напоминал, что время неумолимо бежит вперед.