Тайна древнего замка

Вальц Эрик

НОРБЕРТ-ОРЕНДЕЛЬ. Ах… это… это не очень хорошая мысль, мне кажется.

ЭСТУЛЬФ. Почему?

Я затаила дыхание.

НОРБЕРТ-ОРЕНДЕЛЬ. Потому что… Э-э-э… Я не хотел бы наряжаться в старую заштопанную одежку.

Эстульф удивленно поднимает брови.

НОРБЕРТ-ОРЕНДЕЛЬ. Я имею в виду… э-э-э… не то что не хотел бы… Они не то чтобы плохие, эти простые наряды, ты не подумай, что я… Нет, просто, понимаете… понимаешь, это… это… была бы недостойная встреча, несвоевременная, то есть. И пришлось бы все время трястись от страха… то есть я боялся бы, что меня кто-то узнает.

Пауза.

НОРБЕРТ-ОРЕНДЕЛЬ (перестает

заикаться и в тот же миг переходит к иному тону речи, возвышенному). Будто вору пришлось бы мне проникнуть в мой дом, откуда изгнал меня жестокосердный отец. Да, изгнал, можно и так сказать. Нет, это было бы недостойно. Я хочу триумфально въехать в замок… Может, «триумфально» — это неподходящее слово, но я хочу сделать это при свете дня, хочу, чтобы мне оказали достойный прием, хочу, чтобы по этому поводу закатили пир. Я мечтал об этом: я еду на белом коне вверх по холму, моя матушка и вы… то есть, ты… вы стоите на верхних ступенях лестницы. Я спешиваюсь. Ты выходишь мне навстречу и ведешь меня вверх по лестнице, а уже там графиня, то есть моя мать, заключает меня в объятия. Весь двор аплодирует. И если бы мне можно было надеть корону… махонькую такую короночку… это сделало бы меня по-настоящему счастливым.

Эстульф замер на месте, а я зажмурилась. Какого дьявола! Неужто этот тип обезумел? Это еще что за чепуха?! Я поклялась, что если переживу этот день, то суну голову Норберта в ледяную воду и буду топить его до тех пор, пока последний пузырек воздуха не сорвется с его губ. «Махонькую короночку!» Я бы ему всю физиономию отделала этой короночкой.

Судя по Раймунду, он был уже готов броситься в ноги графу и попросить о пощаде. Я незаметно взяла его за руку. Даже не помню, когда такое было в последний раз.

И тут Эстульф расхохотался, да так громко, что у меня зазвенело в ушах. Но ничего, этот хохот был бальзамом для моей души.

Итак, представление продолжилось.

ЭСТУЛЬФ. А у тебя действительно отменное чувство юмора, как и говорила твоя мама. Ах, господи, ну и придумал же ты историю!

НОРБЕРТ-ОРЕНДЕЛЬ (удивленно). Правда? А как… как надо было?

ЭСТУЛЬФ. Я понял, что это шутка, только когда вспомнил, что у нас нет лестницы перед замком.

НОРБЕРТ-ОРЕНДЕЛЬ. Нет? Я мог бы поклясться…

ЭСТУЛЬФ. Только ступени у крепостной стены, помнишь? Да и корон у нас нет. Ничего, тебе было двенадцать лет, когда ты покинул замок, и от тоски по родным стенам они, наверное, кажутся тебе лучше, чем есть на самом деле.

НОРБЕРТ-ОРЕНДЕЛЬ. Ха-ха. Да, тоска по дому, наверное, все дело в этом.

ЭСТУЛЬФ. Твоя мама посмеется от всей души, когда я расскажу ей это. Это делает тебя человечнее, понимаешь, о чем я? Ей понравится. В последнее время она плохо себя чувствует, и ей не помешают хорошие новости. Позднее материнство не очень хорошо сказалось на ее здоровье… Но не будем об этом. Не хочешь написать ей пару строк? Я лично передал бы ей твое письмо.

НОРБЕРТ-ОРЕНДЕЛЬ. Н-нет… Не стоит. Я слишком… слишком взволнован. От счастья, понимаете?

ЭСТУЛЬФ. Я очень рад, что у тебя все в порядке. Тебе что-нибудь нужно? Ты получаешь все необходимое?

НОРБЕРТ-ОРЕНДЕЛЬ. О да, Бильгильдис — настоящее сокровище. Что бы я делал без нее все эти годы? Она заслужила вознаграждение. Может, вы бы…

Упомянув о вознаграждении, этот прохвост думал только о себе. Хотел увеличить свою награду. И мне пришлось пойти на это. Сволочь. Он заполучил двадцать серебряников. Мне наплевать на деньги, но мне не нравится, что Норберт решил выказать свою власть надо мной.

Как бы то ни было, он неплохо сыграл свою роль. Трудно было ожидать большего от простого портного, которому на

час пришлось превратиться в графского сына. Вся эта чушь о «короночке» и лестнице, конечно, была лишней, а от его заиканий я за пять вдохов постарела на пять лет. Но Норберт сделал, что мог. Кроме того, я знала, что, возможно, он мне еще понадобится. И он это тоже знал.

Когда мы с Раймундом провели Эстульфа до его лошади, нас ждало очередное несчастье. Граф настоял на том, чтобы мы провели зиму на хуторе с Оренделем — мол, лесные тропинки занесет снегом и постоянно спускаться в долину будет невозможно. К сожалению, Эстульф прав. Я предложила ему, чтобы с Оренделем остался только Раймунд, но граф на это не согласился. И вот теперь я сижу тут, под холмом, вдали от моих интриг. И как я теперь смогу строить злые козни? Кому я смогу навредить? Я не буду подливать Клэр в питье настойку красавки, и графиня вскоре придет в себя. Я не смогу следить ни за Элисией, ни за венгерской шлюхой, ни за этим надоедой из Констанца.

Но есть в этом и одно преимущество. Я несколько месяцев проведу рядом с Оренделем и успею превратить его в свою марионетку.

На всякий случай мы поселили тут и Норберта. Он прислуживает Оренделю, а если внезапно на пороге появится Эстульф, он сможет вновь сыграть старую роль. Главное, чтобы Клэр не вздумала приехать сюда.

Мальвин

В сочельник я получил письмо, испортившее мне праздник. Оно прибыло из Констанца и было подписано бургомистром. Он жаловался на затишье, наступившее в суде после моего отъезда, и «просил» меня поскорее вернуться.

Если находишь что-то в жизни, зная, что это нечто основополагающее — воздух, которым ты дышишь, земля, по которой ты ходишь, вода, нужная тебе для выживания, — то утрата этого равносильна утрате самой сущности жизни.

Речь может идти о ребенке, о чести, о свободе, о чистоте, о божественном благоволении, о прелести возлюбленной, о самоуважении, о любви… То, что становится для нас важнейшим в жизни, затмевает собою все остальное. Я нашел в Элисии то, что сделало мою жизнь особенной. Ни моя работа, ни мой пост, ни чувство долга, ни — да простит мне Господь — мои дети не могли заполнить мою жизнь до краев. Все это близко мне, очень близко, оно дополняет мою жизнь и дарит мне ровно столько сил, чтобы я мог быть человеком, христианином, викарием, отцом. Но, в сущности, я не жил, пока не повстречал Элисию. Я действовал. Я выполнял поставленные задачи. Я ходил в суд, выносил приговоры, любил моих детей, скорбел по усопшей супруге, слушал церковные службы, и я делал все это, исходя из моих принципов, склонностей и убеждений. Но это не дарило мне полноты жизни. Если бы я не повстречал Элисию, я мог бы просто существовать так же и дальше, но теперь, когда я живу, а не просто существую, я не могу вернуться к прежнему состоянию. Зная, что есть рай, молишься о спасении, но, узнав, что есть рай и на земле, хочешь попасть туда незамедлительно.

В эти недели перед Рождеством я беспрестанно думал о том, как мне поступить — как велит мне Господь или как будет лучше для меня? Исходя из чистой невозможности прийти к какому бы то ни было решению, я позволил себе просто плыть по течению. Я знал, что у меня в Констанце осталось много работы. Знал, что заключенные томятся за решеткой, ожидая моего приговора. Знал, что подвалы стражи уже переполнены. Знал, что с каждым днем растет возмущение обвинителей. Знал, что некому бороться за правду, а кривда и сама всех поборет. И все же мне удавалось почти не думать об этом. А если и вспыхивали во мне такие мысли, я растаптывал их, как крестьянин испуганно топчет искры на сухом сеновале.