Тайна двух океанов(ил. А.Васина и Б.Маркевича 1954г.)
Шрифт:
– Пойдем дальше, – загнул Скворешня второй палец, пропуская мимо ушей иронию Матвеева – Дно у входа в грот было сильно покато кнаружи, и от этого центр тяжести скалы тоже переместился кнаружи. Это облегчило мне задачу примерно наполовину, то есть снизило вес скалы до тринадцати тонн. Учтите еще, – Скворешня загнул третий палец, – мою хорошую позицию, при которой ноги превратились в прекрасные рычаги, – это сэкономило мне еще тонны три…
– Честное слово, – расхохотался лейтенант Кравцов, – еще немного – и от скалы ничего не останется! И вообще ничего
– Нет-нет! – возразил под общий смех Скворешня, загибая четвертый палец. – На десяти тоннах я останавливаюсь. И это нагрузка, с которой я ни за что не справился бы, но мне помог четвертый фактор – страх… Да-да! Откровенно говорю – страх смерти! Нечего тут стыдиться… Именно он удвоил мои силы. Но даю вам честное слово, товарищи, что, хотя скала и начала под конец подаваться, я чувствовал, что я уже у предела моих сил. И тут появился пятый фактор. Пятый, решающий фактор! Фактор, который в последний, критический момент решил мой спор со скалой в мою пользу! А ну-ка, кто отгадает, что это за фактор, а?
– Ты вспомнил, что еще не простился со мной! – закричал, смеясь, Марат.
– Ничего подобного! – категорически возразил младший акустик Птицын.
– Он вспомнил, что должен мне двадцать рублей, и не захотел уйти из этого мира с маркой жулика. Отдавай деньги, Андрей Васильевич!
– Я знаю! Я знаю! – закричал Шелавин. – Сам господь бог Саваоф явился к вам во всей силе и славе своей!
Покрывая общий смех, Скворешня раскатисто и громоподобно захохотал:
– Да, дождешься его! Мало у него своих неприятностей на земле! Ну ладно! Вижу, что не догадаетесь. Воображения не хватает. Дело решил, – сказал он, торжественно повышая голос, – дело решил… Да где же он?… Ага! Иди, иди сюда! Нечего прятаться. Иди, не бойся!..
Скворешня схватил за плечо растерявшегося Павлика и вытащил его на середину отсека:
– Вот кто решил мой спор со скалой! Павлик решил дело, и никто другой!
Возгласы недоверия, удивления, восхищения послышались из всех уст.
– Да, да, да! – продолжал греметь Скворешня. – Когда я почувствовал, что силы мои кончаются, я, словно сквозь туман, увидел вдруг, как Павлик с громким криком «ура» бросился к скале и изо всех сил налег на нее. Тогда и во мне вспыхнула какая-то новая искра. И скала полетела. Это было последнее, что я помню.
– Ура! Браво, Павлик! Браво, мальчуган! Качать его! Качать! Ура!
В красном уголке творилось что-то невообразимое. Люди кричали, аплодировали, подбрасывали к потолку визжавшего от страха и восторга Павлика. Оркестр во всю мочь гремел туш.
– Славный мальчишка, – с теплой улыбкой сказал комиссар Семин стоявшему рядом с ним возле двери Цою.
Цой молча кивнул в ответ, опасливо следя за взлетами раскрасневшегося Павлика.
Вдруг он заметил, что радость исчезла с лица мальчика, что в глазах его промелькнул настоящий, неподдельный страх и лицо покрылось бледностью. Какое-то безотчетное чувство тревоги стиснуло сердце Цоя, и, перехватив взгляд Павлика, он быстро посмотрел направо, в угол.
Там стоял Горелов. Цой бессознательно сжал руку комиссара и мельком взглянул на него. Чуть сдвинув брови, комиссар пристально смотрел на Горелова. Тот, разговаривая с главным акустиком Чижовым, на один момент отвернулся от своего собеседника и через головы окружающих бросил мрачный, полный ненависти и злобного огня взгляд на Павлика, высоко взлетевшего в этот момент к потолку. Этот взгляд и Цой и комиссар успели одновременно перехватить.
Радостный визг Павлика умолк. Бледный, он стал вырываться из ласковых рук и объятий.
– Что, голова закружилась? Качки не выдержал? – спрашивал Скворешня, смеясь и покручивая длинный ус.
– Да где же ему привыкнуть к ней, когда и сам «Пионер», кажется, никогда ее не испытывал, – сказал Марат, гладя Павлика по голове.
– Тут и настоящий морской волк, пожалуй, раскиснет, в этой спокойной люльке, – поддержал Марата Матвеев.
Цой пробился сквозь окружавшую Павлика толпу и, обняв его за плечи, увел в дальний угол отсека, к широкому мягкому креслу.
Они уселись в него, тесно прижавшись друг к другу; рядом, близко к креслу, сел на стул комиссар.
Тем временем начались танцы. Скворешня с неожиданной для его фигуры легкостью и плавностью танцевал вальс с Матвеевым в качестве дамы. Вообще от «дам» у него не было отбоя: все напрашивались к нему.
Цой нагнулся к мальчику и с тихой лаской спросил:
– Что с тобой случилось, голубчик? Чего ты вдруг так испугался?
Павлик еще крепче прижался к Цою и закрыл глаза.
– Так… – едва слышно ответил он. – Ничего.
Потом, встрепенувшись, раскрыл широко глаза, засверкавшие неожиданным гневом и возмущением. Румянец покрыл его щеки, и сжались кулаки.
– Он злой… злой, нехороший человек! – заговорил он прерывающимся голосом. – Он до сих пор не может мне простить. Такой пустяк! Я ведь тогда же извинился. Я же нечаянно…
У него задрожали губы, и опять, закрыв глаза, он замолчал.
– Кто? – спросил Цой, мгновенно заразившись обидой и возмущением мальчика.
Павлик молчал.
– Федор Михайлович? – опять тихо и настойчиво спросил Цой.
Павлик кивнул головой.
– Что же он тебе не простил? За что, ты думаешь, он сердит на тебя?
– Ну, пустяк… понимаешь, пустяк! – опять взволновался Павлик, устремив на Цоя горящие глаза. – За мешок. Помнишь, в выходной камере мы с Маратом поспорили из-за морского ежа, и я мешком его по шлему ударил. А мешок-то был Федора Михайловича. Но ведь это же нечаянно! Я же не нарочно!
– Федор Михайлович сделал тебе выговор?
– Нет… Он только так злобно посмотрел на меня, что я даже испугался. Он тогда у меня вырвал из рук ящичек из его пишущей машинки и так посмотрел, как будто готов был зарезать меня. Вот как сейчас…