Тайна Jardin des Plantes
Шрифт:
«Ну что ж, тем хуже», — подумал Сильвен, убирая мобильник в карман, чтобы освободить вторую руку.
Его глаза уже успели привыкнуть к темноте, к тому же вода под ногами слабо фосфоресцировала — создавалось впечатление, что в ней плавают сотни каких-то необычных изумрудных светлячков. Этого света было достаточно, чтобы более-менее различать дорогу.
Теперь голос Жервезы звучал совершенно отчетливо:
— Не шевелитесь! Чем быстрее все пройдет, тем меньше вам придется страдать!
«Что же она делает?» — с тревогой думал Сильвен, смутно различая лязг металла, приглушенное ворчание и повизгивания — очевидно, от боли.
Что за варварский обряд проводит Жервеза?!
— Потерпите, ангелочки мои, — произнесла она успокаивающим тоном, — это не займет много времени.
Почти в тот же миг Сильвен увидел слева полоску света.
— Дверь… — прошептал он.
Дверь была заперта, но от старости, а также, вероятно, и от сырости сильно растрескалась. Сквозь одну из щелей, похожую на узкую бойницу, можно было разглядеть происходящее внутри.
— Это в последний раз, я вам обещаю, — сказала хранительница музея.
Снова металлический щелчок; снова сдавленный крик.
Сильвен наклонился и заглянул в щель.
Вода под ногами внезапно показалась ему ледяной, как на полюсе.
И таким же ледяным был пот, мгновенно выступивший у него на лбу, на висках, на спине…
Он до крови закусил губы, чтобы не закричать.
Весь день я шпионю за Жервезой Массон.
В зоопарке творится черт знает что! Он весь окутан атмосферой подозрительности, как липкой паутиной. Из-за недавнего несчастного случая с рыбаками на набережной Сены копы, кажется, подозревают всех — даже животных!
— Но
И вот они доходят до белых обезьян.
Я знаю, что кого-то эти странные животные с почти человеческим лицом могут напугать, но не могу себе представить, чтобы они имели какое-либо отношение к кровавой мясорубке на острове Сен-Луи.
Однако у полицейских по-прежнему каменное выражение на лице, и мадам Массон, усталая и раздраженная, выполняет свой служебный долг.
«Белые обезьяны — очень редкие животные, обнаруженные мною в африканских лесах…» — и прочее бла-бла-бла.
Но обезьяны и вправду хороши! Я всегда была от них в восторге. Вообще-то я предпочитаю зверюшек помельче и некоторых насекомых и ящериц. Хищники мне неинтересны, птицы — тем более, медведи раздражают…
Но вот белые обезьяны — это совсем другое дело!
В них ощущается какая-то скрытая печаль, какая-то глубоко запрятанная трагедия. Их как будто освещенные луной лица, их густая белоснежная шерсть, их походка, одновременно тяжелая и воздушная, как будто они вынуждены постоянно нести какое-то невидимое бремя, от которого не могут избавиться, — все это притягивает меня к ним.
Хотя, наверно, стоило бы сказать не «меня», а «нас».
Потому что они никого не оставляют равнодушными. Возле их клетки всегда стоит толпа любопытных. Люди приезжают со всего света, чтобы их увидеть. Можно подумать, что это зрелище благотворно воздействует на наше подсознание — вселяет чувство покоя, умиротворенности, легкой грусти… Но особенно — ностальгии. Да, именно так: ностальгии.
Белые обезьяны — как детские мечты, воплотившиеся и посаженные в клетку. Можно ли вообразить более верную и более жестокую символику? Но она трогает до глубины души и взрослых, и детей, которые раз за разом возвращаются посмотреть на этих необычных животных — так же, как люди по много раз в жизни перечитывают классику, рассматривают шедевры мировой живописи и смотрят фильмы, ставшие образцами киноискусства.
Белые обезьяны вселяют надежду — как свет в конце туннеля, как маяк на горизонте, как горная вершина в лучах заходящего солнца. Нечто недосягаемое, что, однако, умиротворяет и успокаивает нас уже одним своим видом.
Может быть, поэтому — чтобы сохранить всю непосредственность впечатления — их запрещено фотографировать? Даже у копов нет на это права.
— Ни в коем случае! — возмущается мадам Массон, когда один из полицейских достает маленькую цифровую камеру. — Только по личному указу министра!
Я останавливаюсь неподалеку.
Я помню, что даже в раннем детстве вид этих животных меня завораживал.
Но сегодня я поражена еще больше, хотя не могу понять почему. Как будто появилась какая-то новая деталь, которую мне не удается обнаружить. Так не сразу замечаешь перемены в близких друзьях, с которыми встречаешься каждый день, — даже если человек сбрил бороду или начал носить очки.
Чтобы не уходить далеко, я покупаю в местной кафешке хот-дог и апельсиновую газировку.
Недалеко от меня целое семейство хрустит чипсами. Видно, что семейство дружное. Родители нормальные… в отличие от моих.
Мои родители…
Я не слышала, как они уехали сегодня утром. Как всегда, они не зашли ко мне, чтобы поцеловать на прощание…
Вчера я рассказала отцу о похищениях детей (одно из которых произошло в нашем доме!), и он, судя по виду, ничуть не был впечатлен. Я ожидала, по крайней мере, услышать что-то вроде: «Бедный ребенок! Не говоря уж о матери — какой удар для нее!» Но ничего подобного. Отец всего лишь рассеянно пробормотал:
— Ну, я надеюсь, консьержка обо всем позаботится…
Ничего себе сочувствие!.. Неужели страдания обоих родителей, лишившихся ребенка, и в самом деле оставили его настолько равнодушным? Или это напускная бравада, что-то вроде «жизнь продолжается», и мысленно он уже весь в заботах о предстоящей деловой поездке? А если бы я исчезла — его реакция была бы точно такой же? Интересно, он и мама вообще это заметили бы через какое время? Через неделю, через месяц? Может быть, они даже в какой-то степени почувствовали бы… облегчение? Присутствие одного ребенка вечно напоминало им об отсутствии другого. Но когда не осталось ни одного — можно завершать этот жизненный этап и переходить к следующему…
Обо всем этом я думаю, сидя на скамейке в Ботаническом саду. Но, по правде говоря, родители — наименьшая из моих забот. Сейчас мне нужно понять, что стоит за всеми недавними событиями. Я уже зашла слишком далеко, чтобы отступать, и твердо решила узнать все секреты Жервезы Массон.
Скорее всего, ее кабинет — вот в том небольшом здании эпохи Директории, стоящем неподалеку от зоопарка. Небольшой особняк с довольно обшарпанными стенами, напоминающий «охотничьи павильоны» восемнадцатого века.
Я думаю, она там и живет. Через три часа томительного ожидания я вижу, как она выходит оттуда — накрашенная, в идеальном английском костюме — и останавливается на верхней площадке лестницы. Сейчас семь часов вечера.
В течение получаса мадам Массон то и дело напряженно вглядывается в аллеи сада, потом смотрит на часы. Вид у нее становится все более раздраженным.
Скоро Ботанический сад закроется. Большинство полицейских уже ушли, и последние зеваки тоже собираются уходить.
Одна Жервеза Массон стоит без движения — совсем как статуя Бернардена де Сен-Пьера, длинная тень которой доходит до ее ног.
Видя проходящего мимо юного сотрудника, мадам Массон его окликает:
— Жозеф, вы не видели Сильвена?
— Нет, мадам Массон. Только утром, когда он помогал мне чистить клетку белых обезьян…
— Да-да… спасибо.
Очевидно, этот Сильвен и есть тот, кто опаздывает к ней на встречу.
В конце концов, не в силах больше ждать, хранительница музея пожимает плечами и, что-то пробурчав себе под нос, направляется к выходу из сада. Я следую за ней, держась на безопасном расстоянии.
— А вы что здесь делаете? — с удивлением говорит один из смотрителей, заметив меня. — Вы разве не знаете, что зоопарк закрылся почти час назад?
Я, наивно хлопая ресницами, отвечаю:
— Извините, я нечаянно заснула на скамейке…
Смягчившись, он улыбается:
— Скорее идите домой, иначе я запру вас здесь с остальными зверюшками!
Я почти сразу замечаю Жервезу Массон примерно в сотне метрах впереди. Она медленно идет по улице Жоффруа-Сен-Илэр.
Через десять минут я моргаю уже от непритворного удивления — у меня ощущение дежавю. Жервеза Массон направляется в «Баскский трактир»! Так-так…
Она скрывается за дверью, я остаюсь снаружи.
И жду…
На другой стороне улицы Крулебарб, в сквере Рене Ле Галла, я отыскиваю ту самую скамейку, на которой сидела, когда разговаривала с Амани Отокорэ.
«Еще один знак!» — говорю я себе, в то время как в ресторан входит очередной посетитель — светловолосый, довольно высокий молодой мужчина.
Сквозь широкое, во всю стену, окно я вижу, как Жервеза поднимается из-за стола и с суровым видом идет ему навстречу.
С моего наблюдательного пункта не слышно, что они говорят. Да еще и полицейский ходит вдоль окна из стороны в сторону… Солнце садится, над крышами уже можно различить диск луны. Я начинаю замерзать.
Через два часа Жервеза Массон и ее компаньон наконец поднимаются и идут к выходу. И у нее, и у него лицо мрачное.
Жервеза, кажется, пытается подбодрить молодого мужчину.
Выйдя на улицу, она загадочным тоном произносит:
— Сегодня я покажу тебе… картины.
Они постепенно удаляются.
Я следую за ними.
Жервеза явно нервничает. Ее спутник — видимо, Сильвен — неожиданно резко оборачивается.
— Что такое? — спрашивает она. — С тобой все в порядке?
— Да… мне просто показалось, что за нами кто-то следит…
Жервеза кивает:
— Да, у меня тоже было такое ощущение… весь день. Как будто кто-то за мной шпионит. Но это, наверно, из-за того, что обстановка вокруг напряженная. Сначала похищения детей, потом — несчастный случай на острове Сен-Луи…
«Как хорошо, что в Париже растут такие густые платаны!» — думаю я. Если бы не эти деревья, меня заметили бы давным-давно!
И мадам Массон конечно же узнала бы меня.
Поэтому я из предосторожности не сокращаю дистанцию между мной и теми, за кем наблюдаю.
Кто такой этот Сильвен? О каких картинах они говорили? И куда, вообще-то, он и она идут?
Улица Крулебарб, улица Ле Брюн, улица Фоссе-Сен-Марсель. Улица Жоффруа-Сен-Илэр…
Ну и ну — мы возвращаемся в Ботанический сад!
Но как же я теперь войду?
Сильвен и Жервеза проходят мимо главного входа — разумеется, запертого — и следуют дальше. Со стороны улицы Кювье оказывается еще один вход, закрытый лишь шлагбаумом в красную и белую полоску. Рядом с ним — будка ночного сторожа.
— Добрый вечер, Эрве! — говорит ему Жервеза Массон, и он поднимает шлагбаум.
Мне опять приходится ждать.
У сторожа усталый вид, и, скорее всего, он скоро опять уснет.
Проходит десять минут с того момента, как Жервеза и Сильвен вошли в сад. Смогу ли я потом их там найти?
«Да!» — говорю я себе, незаметно проскальзывая мимо будки сторожа.
Вскоре я замечаю их — они о чем-то разговаривают возле Галереи эволюции.
Судя по всему, у них снова какие-то разногласия.
Но когда я подхожу ближе, они уже скрываются внутри здания.
После некоторого — очень недолгого! — размышления я следую за ними.
Не для того я претерпела столько испытаний за сегодняшний день, чтобы отступиться.
Сейчас, в полусумраке, галерея еще больше впечатляет.
Множество чучел животных, стоящих на постаментах и в витринах или подвешенных к потолку на тонких тросах, кажутся живыми.
Лев готовится к прыжку. Орел парит. Слон топает ногой оземь. Весь этот Ноев ковчег словно приветствует меня немыми криками.
Однако единственный звук, который я слышу на самом деле, — это шум шагов Сильвена и Жервезы.
Я вижу их силуэты, благодаря свету карманного фонарика в руке Жервезы. Они поднимаются по лестнице.
Стараясь ступать как можно тише, я через некоторое время начинаю подниматься следом за ними.
Мы доходим до последнего этажа.
Остановившись в двух шагах от закрытой железной двери, хранительница музея и молодой мужчина снова обмениваются несколькими фразами. Увы, я слишком далеко, чтобы разобрать слова. Жервеза говорит суровым тоном, кулаки ее сжаты. Сильвен бледен от волнения; он неотрывно смотрит на дверь.
Наконец Жервеза подходит к двери и открывает ее.
Сильвен вздрагивает, потом успокаивается. Лицо обретает нормальный оттенок.
В помещении за дверью темно, однако Жервеза делает Сильвену знак войти.
Сама она остается снаружи, закрывает за Сильвеном дверь и — надо же! — снова запирает ее на замок.
Потом она щелкает выключателем, который находится на стене слева от двери, — и я едва успеваю спрятаться за выступом стены.
Несмотря на толщину двери, я слышу донесшийся из-за нее крик.
Даже не крик — настоящий дикий вопль!
Как будто Жервеза заперла Сильвена в камере пыток.
Крик быстро обрывается, но эхо от него еще долго разносится по закоулкам галереи. Мне даже кажется, что я слышу шепоток, пробегающий между чучелами животных.
Сколько времени мне еще придется здесь провести? Десять, двадцать минут?.. Жервеза с безмятежным видом садится у витрины с латимерией и прислоняется к ней спиной, как будто ничего особенного не происходит. Время от времени из-за двери доносятся вскрики, но Жервеза даже не оборачивается в ту сторону.
Через некоторое время слышится звук, похожий на писк будильника.
Жервеза снимает очки, убирает их в футляр, затем в сумку, после чего пудрит нос и встает.
Потом выключает свет, отпирает замок, открывает дверь.
Сильвен выходит далеко не сразу. Я напрасно вытягиваю шею, пытаясь разглядеть, что же скрывается в том таинственном месте.
Но, судя по лицу Сильвена, это что-то невероятное. Он выглядит как одержимый: его тело сотрясают судороги, глаза вылезают из орбит, мускулы лица подергиваются, как при нервном тике, руки дрожат. Но при этом, как ни странно, во взгляде его читается такое умиротворение, словно он побывал в раю!
Жервеза протягивает ему бутылку минералки, которую он с жадностью выхватывает и осушает в три глотка.
Когда они выходят из галереи, я снова иду за ними.
Иногда до меня доносятся отдельные фразы из их разговора, но я не могу понять, о чем он.
— Это не ответ, — резко произносит Сильвен. — Откуда они взялись?
Жервеза отвечает так тихо, что я могу разобрать только обрывки слов.
Сильвен продолжает настаивать.
— Хватит отговорок, мама! — говорит он. — Скажи мне правду!
И я наконец понимаю, кем они приходятся друг другу.
Жервеза выглядит так, словно все силы разом ее оставили.
— Я не знаю правду. И никогда не знала. Мы ничего не можем сделать. Ничего… ничего…
После этих слов она быстрыми шагами уходит. На лице ее отражается полное смятение.
Мне нужно срочно принимать решение: пойти за Сильвеном, который направляется в глубину сада, или за его матерью, которая возвращается к своему особнячку.
Кого же из двоих выбрать?
С одной стороны, мне интересно, что происходит с Сильвеном; но с другой — моей основной целью остается Жервеза.
Все-таки я выбираю второй вариант и очень скоро себя с этим поздравляю.
Потому что очень скоро я вижу, как она выходит из особнячка, совершенно спокойная и даже как будто посвежевшая. На ней белый халат, в руке большая сумка, вроде медицинской.
Когда Жервеза, спускаясь по лестнице, слегка приподнимает сумку, я слышу негромкий металлический лязг.
В этот момент луна выходит из-за облаков, и я едва успеваю укрыться в тени здания.
Моя авантюра принимает неожиданный оборот!
Вдоль западного фасада здания проходит наклонная узкая лестница; она вырыта прямо в земле и ведет вниз, к белой низкой дверце, расположенной на уровне подвала.
Перед тем как войти, Жервеза настороженно оглядывается по сторонам.
Потом скрывается за дверью, забыв или не сочтя нужным запереть ее на ключ.
Чувствуя, как все мои внутренности будто завязываются узлом, я следую за Жервезой…
Глава 33
Вплотную прижавшись к старой полусгнившей двери, Сильвен не столько наблюдал, сколько проживал все происходящее в огромной медицинской лаборатории с белыми стенами, такими яркими, что даже резало глаза. Он чувствовал уколы игл, давление резиновых и стеклянных трубок, боль, причиняемую наручниками, которыми обезьяны были прикованы к креслам вроде стоматологических…
— Поверьте, я страдаю почти так же сильно, как вы! — говорила со стоном Жервеза, меняя капельницы и поглаживая по голове смертельно перепуганных животных.
Она непрерывно ходила вокруг трех кресел, стоявших в центре лаборатории, — и белые обезьяны, немые и неподвижные, следили за ней взглядами, в которых читались ужас и непонимание.
В золотистых глазах обезьян было столько тоски, столько муки из-за своего унижения, столько бессильной ярости… Что они могли понимать во всем этом, бедные животные? Жервеза обращалась с ними как с неодушевленными предметами…
Чем больше Сильвен смотрел на их окровавленные мордочки, чем больше чувствовал отчаяние и непонимание этих удивительных существ — таких ласковых, таких безобидных! — тем сильнее у него было ощущение, что он проваливается в бездну.
«Моя мать! Моя собственная мать!..»
Для него это видение было особенно невыносимо. У него не укладывалось в голове, что мать может быть такой хладнокровной садисткой. Невидящий взгляд, лицо фанатички, готовой идти до конца… И хуже всего было то, что она мучила животных.
А в детстве он только и слышал от нее наставления: «Животные во многом мудрее нас, Сильвен: они умеют наслаждаться мгновением, им ведома радость существования в вечном настоящем! А мы — рабы своих амбиций и своих страхов. Животные — наши братья, ты слышишь? Уважай их, Сильвен! Люби их!»
— Люби их! — с горечью прошептал он, прижимаясь лбом к двери.
При этом воспоминании жуткая ирония ситуации подействовала на него как пощечина. Он почувствовал, как в нем закипает гнев против матери. Но это длилось недолго. В глубине души он по-прежнему сохранял неосознанную благодарность, которую всегда испытывал к ней; это можно было бы определить как чувство некоего экзистенциального долга, и в такие моменты, как сейчас, это чувство всегда давало о себе знать, разворачиваясь, словно белый флаг капитуляции.
И даже в эту ночь, в глубоком парижском подземелье, наблюдая за жестокими опытами матери, больше напоминающими пытки, он не мог ненавидеть Жервезу. Он понимал, что их слишком многое связывает.
— И потом, она не одна виновата, — снова прошептал он, переведя взгляд на Любена.
Старик тоже был здесь, но держался на некотором расстоянии. Одетый, как и Жервеза, в белый халат, он стоял, прислонившись спиной к металлическому эмалированному шкафчику возле раковины, словно юный ассистент судмедэксперта на первом вскрытии.
«Они похожи…» — подумал Сильвен, глядя на одинаково сосредоточенное выражение лица и Жервезы, и Любена.
Однако создавалось впечатление, что Жервеза все сильнее колеблется. Она нервно расхаживала вокруг кресел, сверялась с какими-то записями, и то и дело проверяла, надежно ли закреплены трубки и капельницы…
— Они долго не выдержат, — сказала она Любену.
Старик беспомощно улыбнулся.
— Я знаю, — сказал он, всматриваясь в белых обезьян.
Животные сидели неподвижно, дыхание их было прерывистым. Они напоминали больных детей, которых сочли неизлечимыми и фактически приговорили к смерти, даже не попытавшись понять природу их болезни.
Хранительница музея отвела взгляд, словно зрелище их страданий и впрямь было для нее невыносимым.
— А что Сильвен? — спросил старик.
Услышав свое имя, Сильвен вздрогнул.
— Я отвела его в зал картин, — ответила Жервеза. Видимо, она хотела произнести эту фразу бесстрастно, но ее голос дрогнул.
— В котором часу?
— После ужина. Где-то в половине двенадцатого.
Любен нахмурился:
— Странно. Он обязательно зашел бы ко мне поделиться впечатлениями. Он всегда так делал…