Тайна клеенчатой тетрадиПовесть о Николае Клеточникове
Шрифт:
Лучше не будет! Теперь он здоров, он молод, любит и любим, у него есть друзья и не нужно платить за эту дружбу жизнью — никто от него не требует такой платы, она никому не нужна. Он свободен. Да, свободен! Свободен от химер лукавого разума, от зуда вечного хотения чего-то, чего нет в жизни, что рождается в воспаленном воображении безумных мечтателей и невозможно, невозможно в жизни, ибо никогда, никогда результат наших действий не может быть равен нашей цели, всегда будет меньше цели. И чем же, боже правый, чем воспаляется воображение этих мечтателей? Опасением, будто без них дела этого мира не будут идти достаточно хорошо. Но не лучше ли было бы для дел мира, не безопаснее ли, если бы мечтателе вмешивались в эти дела с меньшим
Нет, истина в том, чтобы жить полной жизнью — каждую минуту, уметь радоваться счастью настоящей минуты, доступному счастью, жить простой и мудрой жизнью, как живут крестьяне: они не думают о том, хорошо или плохо управляют делами мира те, кто управляет, — это не их забота, у них свои заботы, которым они и отдаются всецело, а если иногда становятся жертвами неразумного управления делами мира, когда от будничных забот и радостей их отрывает, например, война, они относятся к войне, как к стихийному бедствию, безропотно оставляют свои нивы и луга и идут умирать на севастопольские редуты и улицы Варшавы. Но такие события в их жизни случаются не часто, не чаще, чем наводнения и засухи, которые бывают истребительнее войн.
Как просто! Живи тем, что есть, довольствуйся тем, что доступно, безропотно принимай любую судьбу — и ты свободен!
Он, Клеточников, не выбирал свою судьбу, она сама пришла к нему, и он совершил бы преступление перед собой, если бы не принял ее как драгоценнейший дар.
Они с Машей поженятся, это решено. Решено им. Машенька, странное существо, когда он сделал ей формальное предложение, засмеялась и сказала, что вовсе не собирается замуж. Но это ничего не значит. Они поженятся и через год, может быть, и раньше, как покажет его здоровье, уедут в какой-нибудь университетский город, например в Одессу, чтобы он закончил образование, или, может быть, если позволят средства, в Цюрих, где, как писали Корсакову из Петербурга, одна русская девушка, некая Суслова, дочь крепостного, закончила университет и получила степень доктора медицины и даже, писали, вернувшись в Россию, то ли собиралась держать, то ли уже выдержала экзамен в Медико-хирургической академии и получила — женщина! в России! — свидетельство на право врачебной практики, — может быть, и Машенька могла бы там учиться. Потом они вернутся в Россию и будут служить, в меру своих сил делая полезное всем дело — без лишних слов и истерической тоски по самопожертвованию.
Но он не будет ничего иметь против, если у нее не окажется достаточно терпения и страсти к учению, если в ней пробудится чувство материнства и она потребует тихой семейной жизни в глухой провинции, скажем у ее родителей, — что же, и такая судьба будет для него счастливым жребием…
Размечтавшись, он не заметил, как вернулась Машенька с букетом маргариток, тихонько положила их на камень, сама остановилась рядом, молча глядя на него. Он вскочил, схватил ее за руки, заставил сесть и слушать, высказал ей эти мысли. Она слушала рассеянно, блуждая взглядом по поляне, с трудом заставляя себя слушать, но это его не смутило, она была такой все последние дни, возможно, была нездорова, даже Корсаковы, наблюдавшие за их романом с деликатной осторожностью, делавшие вид, будто ничего не замечают, заметили, что она необычно рассеянна: вдруг могла посреди разговора умолкнуть на полуслове, уйти в себя со своими мыслями или, неучтиво перебив собеседника, вдруг заговорить на совершенно постороннюю тему. Утром, за завтраком, когда Клеточников о чем-то спросил Машеньку и не получил ответа, Корсаков позвал ее: «Машенька, ау! Вы где?»
Мысль о крестьянах как будто ее заинтересовала, она улыбнулась, на секунду задумалась, словно хотела о чем-то спросить, по потом опять потеряла интерес к его словам. Он заговорил о женитьбе, и она потупилась, а когда он сказал о том, что они будут вместе учиться, она быстро посмотрела на него и сказала:
— Я завтра уезжаю.
Он не понял:
— То есть как? Куда?
— Домой.
— Не понимаю. В Бердянск?
— Да.
— Почему завтра? Почему так неожиданно? Что случилось?
— Ничего не случилось.
Он растерялся. Ему вдруг показалось, что он уже давно ожидал чего-то подобного, — слишком хорошо было ему в последнее время, так хорошо, как не бывает…
Сразу все стало понятно — и ее рассеянность, и то, почему в последние дни она надолго исчезала в своей комнате, — она готовилась к отъезду и уезжала навсегда…
Но почему тайком? Почему ему ничего не сказала? И почему об этом не говорили в доме? Или, может быть, при нем не говорили? Может быть, она еще не объявила об этом Корсаковым?
— Елена Константиновна знает об этом? — спросил он.
Она засмеялась:
— Знает.
Он молчал, сбитый с толку, не зная, что и подумать.
А она смотрела на него ясно и просто, не чувствуя никакой неловкости, — смотрела даже с некоторым любопытством, будто немножко удивляясь его растерянности.
— Надолго? — спросил он, еще надеясь, что, может быть, не все кончено, может быть, это только ему так показалось, что все.
Она пожала плечами:
— Отец с матушкой зовут с собой в Полтаву. Буду жить с ними.
Он знал, что она недавно получила письмо от родителей, которые писали о том, что намерены поселиться в Полтавской губернии, где купили помещичью усадьбу, и звали ее с собой; но разве это причина?
— Что же, пароходом? — ненужно спросил он: как же еще можно было выехать из Ялты в эту пору? — за перевалом была зима, дороги развезло.
— Пароходом.
И все! Больше ни о чем нельзя было спрашивать, нельзя. Натянулась между ними, запела какая-то струна, нельзя было трогать ее. Надо было ждать; она сама, быть может, если захочет, объяснит ему все, — надо ждать и не мешать ей.
И он больше ни о чем ее не спрашивал. Они ушли вниз и, пока спускались к дому, ни слова не сказали друг другу; она, пожалуй, и не заметила этого, она нисколько не тяготилась молчанием, что-то напевала про себя и улыбалась, когда он подавал ей руку, помогая пробежать крутые места тропы, и легонько, как всегда, прижималась к нему, пробежав. Он ждал, что она заговорит с ним вечером, но вечером они увиделись только за ужином, и она держалась так, как будто никуда не уезжала, и Корсаковы, заговорив о ее отъезде, заговорили так, как будто она уезжала всего на несколько дней (для Корсаковых, как выяснилось позже, она и уезжала всего на несколько дней, только навестить родителей, съездить с ними в Полтаву). После ужина она сразу же ушла к себе и больше не выходила.
Он ждал все следующее утро, пока она собиралась в дорогу и весь дом участвовал в этих сборах: что-то разыскивали, какие-то брошки, которые она вечно теряла и без которых не могла обойтись, волновались, придет ли пароход, зайдет ли в Ялту (на прошлой неделе из-за шторма не зашел), бегали к морю смотреть, не штормит ли, — она не подошла к нему, не заговорила, хотя он несколько раз устраивал так, что они как бы случайно оказывались наедине. Она не пряталась от него, не избегала его, ясно и просто смотрела на него, но не говорила с ним, не говорила! И он не мог с ней заговорить! Не в силах был заговорить. Он понимал: бессмысленно было бы пытаться заговорить с ней, она бы ничего ему не ответила, пожалуй, даже бы не поняла, чего он от нее хочет, — это показалось бы ей неестественным.