Тайна клеенчатой тетрадиПовесть о Николае Клеточникове
Шрифт:
Комнаты — это, пожалуй, было сказано с сильным преувеличением. Квартирка вся состояла из одной узенькой, странно вытянутой в ширину, как бы сплюснутой между дверью и окном и очень низкой комнаты — Клеточников, подняв руку, мог бы достать до потолка, — комната была разгорожена двумя перегородками так, что слева и справа от двери образовывались закутки, перегородки немного не доходили до стены, где было окно, чтобы свет из окна попадал в закутки, дневной свет, теперь-то за окном было темно; один из этих закутков занимала хозяйка, другой — Наталья Николаевна, и посередине комнаты оставалось квадратное пространство, занятое, как водится, столом со стульями и диванчиком у одной из перегородок; прислуга, надо было полагать, жила на кухне, эта кухня была видна из
Наталья Николаевна усадила гостей на диванчик и накинулась на Михайлова, спрашивая, сколько времени она должна быть хозяйкой квартиры (на это Михайлов ничего ей не мог сказать — сколько потребуется), действительно ли ей нельзя будет никуда выходить из квартиры даже в те дни, когда Николай Васильевич не будет приходить (увы, никуда, только на прогулку и в магазины за покупками), где же Дворник намерен ее поселить, не в этой же квартире оставаться (разумеется, не в этой, квартира крайне неудобна, у Дворника есть на примете одна квартира на Васильевском острове, там у Натальи Николаевны будут две большие и совершенно изолированные комнаты, хорошо меблированные, хозяйка — полуглухая немка).
Наталья Николаевна расспрашивала Михайлова и присматривалась, присматривалась к Клеточникову с тем же беспокойным, недоуменным вопросом и не пыталась скрыть от него этого своего недоумения, этого вопроса. И он ее хорошо понимал, очень хорошо понимал. Чем-то она ему напомнила Машеньку Шлеер, конечно вполне определившуюся, а все же и не вполне определившуюся, было в ней нечто, не подчинявшееся ее сознанию, выбивавшееся из-под власти воли и расчета, а она была, в отличие от Машеньки, и расчетлива, и весьма тверда, и все понимала, все понимала. Это нечто было буйством цветения молодой жизни, щедрого девичества, она переживала лучшую пору, ей бы двигаться, действовать, и она ведь знала, как бы желала действовать: как действовали ее друзья, такие же молодые и сильные, которые селились на рабочих окраинах, бродили по волжским городам, добирались до неспокойных казачьих станиц, — проснувшееся сознание, понявшее себя как необходимый элемент всего человечества, требовало самоутверждения, жаждало борьбы с несправедливым бесчеловечным порядком, — а вместо этого ей предлагали запереть себя в четырех стенах. Во имя чего? Какую такую особенную пользу мог принести движению этот никому не известный узколицый господин в изящном сюртуке, пользу, которая оплатила бы ее жертву? Но что же было делать? Дворник объяснял, и она соглашалась, что другого выхода нет, что из возможных претенденток на роль хозяйки такой квартиры она больше всех подходит: другого человека, кто был бы близок к центральному кружку и вполне легален, в тот момент в Петербурге не было.
Дворник спросил, скоро ли вернется хозяйка. Наталья Николаевна сказала, что не ранее, чем через час, а то и два.
— Вот и прекрасно, можем спокойно и с Николаем Васильевичем побеседовать. Наталья Николаевна, а вы нам ничуть не помешаете, — прибавил он, потому что она поднялась было, чтобы удалиться. — Напротив, именно желательно, чтобы вы присутствовали при нашем разговоре. Вам иногда п-придется меня заменять, когда я не смогу быть, а Николай Васильевич явится с важными известиями, кроме того, нам с Николаем Васильевичем даже и нужно будет иногда приходить в разные дни, чтобы не вызвать нечаянных подозрений, например у дворника.
Наталья Николаевна осталась. Клеточников начал рассказывать по просьбе Михайлова все по порядку: как он явился в агентуру, как его приняли, что сказали, рассказал и про царившую там суету, связанную с телеграммами из Москвы об убитом Рейнштейне (при имени Рейнштейна Михайлов и Наталья Николаевна быстро переглянулись: видимо, и Наталья Николаевна уже знала о казни Николки, потом Михайлов внимательно посмотрел на Клеточникова; Клеточников продолжал ровным голосом рассказывать дальше), когда же он стал пересказывать содержание агентурных записок, затем цитировать по памяти выписанное и вычитанное из личных дел агентов, Михайлов, до этого слушавший с блокнотиком, в котором делал какие-то пометки, заволновавшись, отложил блокнотик, остановил Клеточникова:
— Нет, з-знаете ли, это надо п-переписать полностью, это ч-чрезвычайно важно. Наталья Николаевна, у вас не найдется чистой тетради?
Наталья Николаевна зашла в свой закуток и вынесла оттуда довольно толстую тетрадь в светлой клеенчатой обложке. Михайлов открыл тетрадь на первой странице, поставил дату — шестое марта, но, подумав, переправил шестерку на толстую единицу, сказав Наталье Николаевне, чтобы и она, когда будет записывать со слов Николая Васильевича, никогда не ставила точное число записи: это на всякий случай, для вящей маскировки источника сведений. Попросил Николая Васильевича повторить, не очень скоро, текст первого агентурного донесения и следом за ним записал: «Плеханов, Георгий Валентинов, имеет в Тамбовской губ. вместе с другими наследниками 50 дес., учился в Горном институте, откуда выключен за нахождение в начале 77 г. Приметы: около 30 лет, среднего роста, рыжеватая борода в виде большой эспаньолки; одет прилично, носит серую драповую шапку, волосы светлые, стриженые, глаза серые, нос с горбинкой, лицо немного помятое, бороду начал запускать. Одет в пальто с меховым воротником, лиловое кашне, штаны клетчатые; знакомые его…».
Михайлов остановился, засмеялся:
— Вот п-покажу Жоржу его портрет, то-то удивится, он, изволите ли видеть, п-полагает, что полиция давно потеряла его след. Придется ему снять его эспаньолку. Но я вас перебил, Николай Васильевич. Прошу вас, продолжайте.
Клеточников продолжал:
— «…знакомые его: Анненский, учитель, дом Яковлева на углу Невского и Надеждинской, и Литошенко, на Петербургской стороне. Адрес неизвестен. Савицкий Цезарь Ипполитович, кандидат прав, дворянин Ковенской губернии Шавельского уезда, Тверская улица, двадцать, квартира четыре, социалист».
Шпионка: акушерка Прасковья Николаевна Дойлидова, Невский, сто восемь, квартира тридцать… Между прочим, Петр Иванович, та самая, у которой вы меня вначале хотели поселить, но адреса не знали, помните? — с улыбкой спросил Клеточников.
Михайлов, тоже с улыбкой, кивнул.
Клеточников, диктуя Михайлову, теперь не пересказывал записки, а читал все сплошь, по памяти, что запомнилось, а запомнилось, в сущности, все, — читал и сам удивлялся, что так легко вспоминает все это обилие деталей, цифр: запомнилось не только то, что он сам писал, это было бы неудивительно, он всегда легко, непроизвольно и надолго запоминал все, что ему ни приходилось писать, он мог бы теперь, например, без особого труда слово в слово вспомнить какое-нибудь уведомление господам дворянам, которые он сотнями изготовлял давным-давно у Корсакова в Ялте, — запомнилось не только это, но и то, что он лишь мельком прочитал, пока выписывал из личных дел агентов указанные ему абзацы, рылся в каталогах.
Он продолжал:
— По сведениям другого агента: «Иностранцева (сестра профессора) и Солодовникова образовывают кружки между рабочими с целью пропаганды. Глава их Соколова, начальница приюта на Каменном острове. Деньги дает им золотопромышленник Серебряков.
Киркор, служащая в управлении Боровичской железной дороги (Николаевская улица), устраивает вечера, где бывают литераторы, студенты и студентки и ведут преступные беседы.
Вольноопределяющиеся, фамилии не выяснены, ведут пропаганду в войсках, собираются в библиотеках…».
Шпион: Владимир Соколов, Коломна, Псковская улица, двадцать восемь, квартира один…
Закончив писать (запись этих и других сообщений заняла больше четырех страниц), Дворник закрыл тетрадь и написал на обложке: «Сообщ. агента». Сказал с улыбкой:
— Будем надеяться, тетрадка быстро заполнится.
Когда они, простившись с Натальей Николаевной, вышли на улицу и пустынным Троицким переулком пошли к Невскому, между ними вдруг возникла некоторая неловкость. Полквартала они шли молча, потом Михайлов несколько смущенно сказал: