Тайна клеенчатой тетрадиПовесть о Николае Клеточникове
Шрифт:
У Кирилова был Гусев, но уже собирался уходить. Они чему-то смеялись, когда вошел Клеточников. Когда Гусев ушел, Кирилов сказал Клеточникову, что была у него только что Татьяна Рейнштейн, она приходила за своим пособием, назначенным ей за Николку, двумя тысячами рублей — николкиной тысячей и тысячей, выхлопотанной для нее Кириловым (ходатайство об этом Клеточников составлял дня за три перед тем); Гусев ей и выдал пособие. Смеялись же они с Гусевым по поводу комедии (Кирилов так и сказал — комедии) с арестованием Обнорского и роли в этом деле Татьяны. Она, изволите ли видеть, когда привезла Обнорского в Петербург, просила Кирилова, просила и самого Никиту Конрадовича, чтобы ее возлюбленного не трогали, оставили на свободе. Как будто ради ее прекрасных глаз можно было оставить на свободе такого опасного социалиста. Впрочем, задумчиво заметил Кирилов, в том,
— С женщинами, тем более молодыми, лучше не иметь дела, — с улыбкой сказал Кирилов. — Никогда не знаешь, чего от них ожидать через минуту.
Теперь Клеточникову стал понятен смысл резолюции Шмита, наложенной на ходатайстве о пособии Татьяне, писанном Клеточниковым; когда Клеточников прочитал резолюцию, его удивил, казалось бы, ничем не вызванный раздраженный тон ее, — определив сумму для выдачи Татьяне, те самые две тысячи рублей, Шмит приписал, чтобы от нее предварительно взяли подписку, что она «никаких претензий не имеет и просить не будет».
Просмотрев принесенные Клеточниковым бумаги и оставшись ими доволен, подписав их, Кирилов закурил сигару, предложил и Клеточникову, но тот отказался, затем, откинувшись на спинку кресла и благодушно глядя на Клеточникова, неожиданно сказал:
— Держитесь меня, Николай Васильевич, не просчитаетесь. Со мной вы далеко пойдете. Мы с вами одного поля ягода, у нас нет миллионов, нет знатных предков, но зато у нас есть то, чего нет у миллионщиков и князьков, у нас есть цель выбиться, перед нами с малолетства рисуется одна дорога — вперед и вверх, вот мы и развиваем с малолетства нашу энергию. И мы далеко пойдем.
— Мы? — скептически возразил Клеточников.
— Да, мы! И я, и вы. Не усмехайтесь. Скажете, вам ничего не нужно? Так я вам и поверил. И у вас, милостивый государь, есть честолюбие-с. Я давно за вами наблюдаю и нахожу, что есть-с. Только какое-то шиворот-навыворот. На что вы потратили десять лет жизни? С вашим-то даром к письму! Однако же дар есть, есть трудолюбие, вы любите все отделывать, следовательно, есть стремление к совершенствованию… Ну ничего! Вот начнете хватать чины и награды, войдете во вкус, думаю, перестанете усмехаться.
Чем была вызвана эта благодушная откровенность? С одной стороны, тут могло быть невинное желание порисоваться, похвастать жизненным успехом, возможно, что в этот день Кирилов получил какое-то приятное известие, быть может о ходе его ходатайства перед высшим начальством о соединении агентуры с третьей экспедицией, ходатайства, о котором много было разговоров между чинами Третьего отделения и которое, как ожидали, вот-вот должно было разрешиться, — суть в том, что начальник третьей экспедиции князь Масальский был сильно и давно болен и должен был уволиться в отставку, и на место его, по значению второе в отделении после места управляющего, претендовал Кирилов, рассчитывая при этом оставить за собой агентуру. А с другой стороны, возможно, в этом проявился результат удачно взятого Клеточниковым тона, который он с самого начала принял в отношении Кирилова и который, как это ни смешно было ему признать, сильно напоминал высказанную некогда в Пензе Ермиловым шутовскую систему карьеристского преуспеяния. Налицо были, прямо по Ермилову, и нескрываемое презрение к исполняемому делу, и безусловное презрение к начальству (хотя, конечно, и весьма осторожно выражаемое, лишь игрою на университетской образованности, начитанности, владении языками), и безусловная, категорическая исполнительность, причем с оттенком блеска, виртуозности. Было забавно, но шутовская ермиловская система, похоже было, обладала нешуточными практическими достоинствами.
Как бы то ни было, сближение с Кириловым произошло как нельзя более своевременно. Вскоре начались события, в результате которых Третье отделение впало в состояние хронической лихорадки, из которого так уже никогда и не вышло.
13 марта в Петербурге, немногим более полугода спустя после дерзкого, среди бела дня, убийства Кравчинским бывшего шефа жандармов Мезенцева, было совершено не менее дерзкое покушение на жизнь нового шефа — Дрентельна. Элегантный всадник на прекрасной английской лошади, догнав карету Дрентельна на одной из людных улиц, на скаку выстрелил из револьвера в шефа через окно кареты и легко ускакал от погони. Покушение оказалось неудачным, но за ним в Петербурге последовали дни, каких еще не знала столица Российской империи: разыскивая покушавшегося (агентуре скоро стало известно его имя — Леон Мирский), полиция в течение нескольких недель чуть ли не каждую ночь производила по нескольку десятков обысков, людей арестовывали по малейшему подозрению в причастности к покушению, мест в тюрьмах и крепостях не хватало, арестованных временно размещали в полицейских участках.
Между тем в эти горячие дни в сети полиции не был захвачен ни один из землевольцев. Редакторы подпольного органа писали свои статьи, типографщики, пять человек, уже почти полгода жившие затворниками на конспиративной квартире, набирали эти статьи, работа шла над пятым номером «Земли и воли», который, как и все предыдущие номера, должен был выйти точно в срок — в конце месяца, то есть в конце марта. Почти ежедневно в столице происходили заседания землевольческого совета. Волны полицейских облав прокатывались по Петербургу, не задевая подполья: обнаруживалось магическое влияние, которое оказывал на ход событий дуэт Клеточникова и Михайлова.
Почти ежедневно в тетрадке Михайлова в эти дни появлялись помимо записей о шпионах и такие записи, задававшие массу срочной работы Дворнику и его помощникам по части охранения безопасности организации: «22 марта. Обращено внимание на подозрительную квартиру на Фурштадтской (12, 17), в которой живут студентки и студенты. Собирали сведения о квартире 54 в доме Мурузи… Некто Афанасий Севастьянов 18 марта поселился на углу Невского и Новой улицы (кв. 38), а 22 числа переехал на Владимирскую (7, 20); подозревается в чем-то тяжком. Ловицкий удостоверяет, что это тот самый, который ходил к Апсеитовой… В список социалистов Василеостровского Патронного завода вошли: письмоводитель, бывший студент Мед. Академии, отставной контролер Государственного банка Петр Николаев Ермолаев, заведующий библиотекою Александр Иванович Малисов, помощник бухгалтера и счетчик Николай Николаев Деляновский и рабочий Карабанов.
23 марта. Думают поймать Попова у сестер (на Малой Итальянской, д. № 22), устроивши там в воскресенье засаду. Подозревают его в участии в убийстве Рейнштейна. На Фурштадтской (12, 17) живет студент Япп. В доме Мурузи (кв. 54) живет Едловер (женщина) и непрописанная какая-то женщина, кажется, Иоффе, которые давали деньги на покушение на жизнь шефа; их квартира также служит для склада запрещенных вещей… Сестра Розалии Боград, Ханна, живет на углу Знаменской и Митавского (28/10, 15) со студентками Розенштейн, Ровенской, Маркевич и Сильванской: очень подозрительны; у них бывают собрания, говорят и читают шепотом; прячут у себя книги и бумаги…
24 марта. В адресном столе узнавали адресы следующих студентов: Антушев, Благовестов, Вебер, Граматикати… Сестра скрывшегося Астафьева живет по Фонтанке, д. 41, кв. 10, у присяжного поверенного Соколовского. Следят: на Ивановской ул., д. 18, за кем-то и за домом на Гагаринской ул., кв. Якимовой…
25 марта. На подозрении у Третьего отделения находятся: московский присяжный поверенный Ордынский, имеет преступные сочинения, заезжал к нему освобожденный Зиновьев… В сильном подозрении доктор Веймар и его знакомый Грибоедов, полковник инженер Петлин и его брат директор Государственного банка, статский советник Анненский. В ресторане „Македония“ (Невский пр., № 88) собираются студенты, составляющие, по-видимому, один кружок, недопускающие в свою среду посторонних…