Тайна клеенчатой тетрадиПовесть о Николае Клеточникове
Шрифт:
— Но ведь надо же мне знать, для чего быть добродетельным? — со странной улыбкой спросил Михайлов. — Ведь если я не буду этого знать, я ведь и в самом деле могу, как тот подпольный парадоксалист, уперев руки в боки, однажды показать всем язык?
— Да ведь вы, как доказывает тот же парадоксалист, и зная это, все равно можете показать язык? — из каприза одного можете, из пустейшего желанья проявить свободную волю?
— Тем более… что же в таком случае может удержать от этого?
— Ничего! — горячо сказал Клеточников, опять удивив Михайлова, который уже без улыбки, с напряженным вниманием следил за тем, что говорил Клеточников. — Ничего не удержит! Никакая таблица не удержит! Но и никакая «инстинктивная» вера не удержит! Но значит ли это, — Клеточников теперь торопился, не давая Михайлову снова перебить себя, — значит ли это, что все мы непременно так и будем поступать… зная, что всегда можем так поступить… и будем так поступать? Да отчего же! Если я, обладая свободой воли, даже и прекрасно понимая, видя мои выгоды, пользу и необходимость, могу, уперев руки в боки, показать язык и выгодам и необходимости, так ведь точно так же я могу показать язык моему капризу — и строить жизнь именно по логике выгод и необходимости? Ведь так?
— Как? Сила жизни сильнее сомнений в ней? Хорошо! Это я з-запомню. Но все-таки… почему вы уверены в этом? — спросил Михайлов.
— Сегодня, когда я шел на свидание с вами, — ответил Клеточников, — я обратил внимание на то, с какой странной завершенностью художественного замысла построен Петербург, хотя строился на протяжении веков. Когда обращаешь на это внимание, невольно спрашиваешь себя: могла ли возникнуть эта красота, если бы течение жизни определяли разрушители, парадоксалисты? А с другой стороны; чем объяснить момент приращения красоты в мире?
— Чем же объяснить?
— Ведь только одним и можно объяснить, — продолжал Клеточников со сдержанной улыбкой, — тем, что красотой движим мир. Красота привязывает нас к жизни… если мы что-то и ценим в жизни, так именно ее проявления, хотя и не всегда отдаем себе в этом отчет. Будет ли так впредь? Да почему нет? Если и впредь будет сохраняться необходимое количество красоты в мире… сохраняться и приращиваться. А почему, спрашивается, мы с вами, Петр Иванович, не будем этому содействовать?
— Так. Ст-тало быть, одним из искомых оснований вы все-таки назвали красоту, — произнес Михайлов. — О других, п-пожалуй, поговорим в другой раз. На сегодня хватит… д-довольно всего сказано. Надо подумать! — Он улыбнулся. — Т-теперь Аннушка принесет нам еще чаю, и мы поговорим о более простых в-вещах. Идет?
И Аннушка принесла чаю, и они еще долго сидели в этот вечер, и говорили о разных вещах, имевших и не имевших отношения к злобе их дней, и смеялись, и будто не было за окном пустоватых улиц Петербурга с секретными агентами и переодетыми жандармами, которые могли оказаться за ближайшим углом, за стеклянной дверью ближайшего подъезда.
В Третьем отделении известие о расколе «Земли и воли» встречено было с ликованием. В распадении подполья власти увидели обнадеживающий симптом, решив, что это начало конца, что, обессиленное внутренними раздорами, лишенное поддержки либеральной части общества, деморализованного, затравленного весенне-летними полицейскими погромами, подполье теперь не выживет. Все лето в Петербурге, Москве и крупных южных городах производились методические обыски и аресты, и, хотя по-прежнему в полицейские сети не попадались землевольцы, власти, казалось, имели основание полагать, что конец заговорщиков близок, что взятый курс правительственной политики есть в условиях России единственно благодетельный и оправданный.
Радовали и агентурные успехи. На явочных квартирах Кирилова и Шмита время от времени появлялись новые таинственные фигуры, восходящие звезды сыска, о которых кроме Кирилова и Шмита в отделении знало, может быть, еще только два-три человека (не считая Клеточникова). Одна из этих фигур, Петр Иванович Рачковский, бывший судебный следователь из Архангельской губернии, лишившийся своего места за либерализм и содействие политическим ссыльным, прибывший в Петербург с рекомендательными письмами от них, быстро завел здесь знакомства в радикальных кружках, близких к нелегалам. Сотрудничая в газете «Новости» (он оказался неплохим журналистом, в газете с ним считались), предложил своим новым друзьям превратить эту газету, с его помощью конечно, в легальный орган «Земли и воли». Проект был основательно обдуман, выглядел привлекательно, при его обсуждении в разных кружках Рачковский свел знакомства и кое с кем из землевольцев, однажды беседовал с самим «хозяином» подпольной типографии Бухом — словом, подошел очень близко к центру организации.
Другой агент, столяр Василий Швецов, обещал заменить собою Николку Рейнштейна, которого Третье отделение не переставало оплакивать. Чем-то они и похожи были, Швецов и Николка, не внешне, внешне они как раз представляли собой противоположные типы: в отличие от Николки, легкого, радостного, как бы светившегося доброжелательным интересом к людям, этот был кряжист, угрюм, смотрел исподлобья, со своим рябым, чернобородым лицом выглядел сущим разбойником, притом отпугивал знавшихся с ним резкими циническими заявлениями, он даже Кирилову и Шмиту не стеснялся заявлять, что выдает друзей-социалистов не вследствие перемены своих социалистских убеждений, а только из желания заработать больше денег. Но начинал он, как и Николка, с пропаганды, пользовался безусловным доверием товарищей-рабочих, с которыми работал на заводе Голубева и в Новом Адмиралтействе, и, так же как Николка в свое время был близок с Обнорским, Швецов был близок с другим верховодом рабочих — Халтуриным, не имевшим от него тайн, а через Халтурина познакомился и с землевольцами. Предложить свои услуги Третьему отделению он решил после того, как от землевольцев получил заказ изготовить несколько ящиков для типографского шрифта. Это было в конце июня, в самый пик полицейских успехов в Петербурге, когда ни у кого из обывателей столицы не оставалось сомнений в том, что правительство не успокоится до тех пор, пока последний радикал не окажется за решеткой. В этих условиях для человека сметливого, расторопного, склонного к риску (а таким и был Швецов, этим он и был особенно похож на Николку) представлялся сильный соблазн разом устроить свою судьбу, при этом не только ничем не заплатив за избавление от неминуемой в противном случае расплаты за социалистские увлечения, но еще и остаться с барышом. И однако же при всем том он вовсе не лукавил, когда заявлял Кирилову и Шмиту, что не отрекается от своих социалистских убеждений. Он был благодарен учению, преподанному ему его радикальными друзьями, которых он теперь намеревался предать, благодарен за то, что это учение помогло ему увидеть ложь этого мира, в котором узаконены были несправедливость и неравенство, освящены основания, на которых несправедливость и неравенство покоились, — право частной собственности и сословный принцип, — показало ему, что он, труженик, есть подлинный хозяин этого мира. Но из этого, однако, вовсе не вытекало с непреложностью — для него, Швецова, не вытекало, — что ради утверждения в жизни принципов, провозглашенных этим учением, он должен положить свою жизнь, напротив, вытекало, что коли он действительно хозяин мира, как доказывали ему его радикальные учителя, так должны были они, учителя, дать ему возможность это ощутить — теперь, скорее, любой ценой, хотя бы ценой их свободы, ибо он не просил их соблазнять себя знанием о своем праве, они сами пришли к нему и соблазнили. И почему в этих условиях, когда он мог, принеся в жертву своих учителей, осуществить их же идеал, ради которого они сами готовы были отдать себя на заклание, то есть дать ему, вчерашнему рабу, пусть пока хотя бы только ему, возможность уже теперь ощутить себя хозяином мира, — почему ему было и не сделать это?
Заказ на типографские ящики от землевольцев он получил через Баску, которая в то время была связной между «Землей и волей» и «Северным союзом» в лице Халтурина, жившего у Швецова на Васильевском острове, и часто бывала на квартире Швецова, приносила паспорта для нелегальных рабочих, номера «Земли и воли», иногда еще влажные, прямо из-под станка; последнее обстоятельство особенно волновало Швецова. Первоначально предполагалось, что ящики сделает Халтурин, сам прекрасный столяр, с которым многие землевольцы были давно и хорошо знакомы, но он почему-то не смог заняться этим и передал работу Швецову. Из разговоров с Баской, из рассказов Халтурина Швецов вывел заключение, что Баска — виднейший член центрального кружка «Земли и воли», что ей известны все, или почти все, адреса главных землевольцев — квартиры для многих из них она же сама и подыскивала, — что у нее самой на квартире хранится касса пропагандистов и ведутся опыты с какими-то взрывчатыми веществами, чуть ли не динамитом, к которому землевольцы почему-то стали в последнее время проявлять повышенный интерес, а влажные листы номеров «Земли и воли» указывали сверх того и на ее прямую связь с типографией; когда же Баска передала Швецову заказ на типографские ящики и со знанием дела стала объяснять, что именно от него требуется, догадка относительно типографии превратилась в уверенность. Баска, таким образом, могла стать для него, Швецова, кладом. Конечно, если к этому кладу умело подойти. Он и повел свою игру умело. И не его вина, что между ним и Третьим отделением кроме Шмита, Кирилова, Гусева и агента Янковского, выполнявшего роль посредника, оказался еще и Клеточников.
Швецов обещал Кирилову выдать землевольческий центр и открыть подпольную типографию к осени, когда подполье, разъехавшееся на лето из Петербурга, снова будет в сборе. Открывать свои тайны он обещал не вдруг, а постепенно, чтобы отвести от себя подозрение радикалов в измене. При этом поставил условием, чтобы Третье отделение до поры до времени не трогало ни Баску, ни Халтурина. Вначале Швецову не очень верили, но уже первые его указания позволили Третьему отделению арестовать нескольких нелегалов из «Северного союза» и разных революционных кружков, непосредственно не связанных с землевольцами. А однажды Кирилов вернулся с тайного свидания со Швецовым, состоявшегося в каком-то ресторане, с сияющим лицом, вызвал к себе в кабинет Гусева и Клеточникова и торжественно объявил, что теперь он не только шефу, но и самому государю императору готов подтвердить, что революционный центр пробит и что действительно, как и обещал Швецов, не пройдет и двух месяцев, как все революционеры будут переловлены и всякая противозаконная деятельность в Петербурге прекратится. Затем продиктовал Клеточникову сведения, полученные им от Швецова, и прежде всего список членов революционного центра, семнадцати человек. Пятеро из них и в самом деле принадлежали к центральному кружку землевольцев: Плеханов, Шмеман, Кожин (Александр Михайлов), Клеменц (арестованный) и Анна Якимова (Баска). Остальные были люди, в той или иной мере близкие к землевольцам, но вовсе не входившие в организацию, например писатель Салтыков-Щедрин, с которым землевольцы поддерживали отношения через Баску, бывавшую у него, публицист-народник Каблиц, жена статс-секретаря Анна Философова, собиравшая для землевольцев денежные средства. Почти половина названных Швецовым лиц были нелегалами, жили на конспиративных квартирах, но Швецов, встречаясь с ними в разных домах, мог легко указать их полиции.
Из названных Швецовым нелегалов, членов центра, в этот момент в Петербурге находилась одна (так полагал Швецов) Баска. За Баской установили наблюдение. В доме Швецова поселились агенты, в том числе лучший из них, Янов, и, когда Баска появлялась, следили за ней, стараясь выяснить, где бывает, уходя от Швецова, а главное, где живет. Но это не удавалось. Баска, кроме способности находить удобные в конспиративном отношении квартиры, обладала еще и способностью отделываться от «хвостов», в этом отношении она была соперницей Дворнику, знавшему все проходные дворы Петербурга и учившему своих товарищей пользоваться ими для спасения от преследователей. У Баски был иной способ, она уходила от погони на людных улицах, было непонятно, как она это делала, высокая, сильная, с очень светлыми волосами, она, казалось, должна была выделяться в толпе, нет, в толпе посреди улицы она и исчезала.