Тайна клеенчатой тетрадиПовесть о Николае Клеточникове
Шрифт:
Эти неудачи с Баской раздражали Кирилова, и однажды он устроил слежку за ней целой бригады агентов. Он поручил Швецову назначить ей свидание в сквере и затем во главе шести агентов следил за ней, применяя всю технику внешнего наблюдения с переодеваниями, подставными извозчиками, следованием по параллельным улицам.
Баска шесть часов водила и возила агентов по всему городу, ездила на лодке через Неву, на конке прокатала все деньги, измучилась от ходьбы, но и агентов измучила. Кирилов потерял ее из виду на третьем часу погони, постепенно отстали и. другие агенты, кроме Ярова, который выследил-таки ее до самого ее дома, правда, так и не смог определить, жила она в этом доме или забежала к кому-то, скрываясь от преследования, не смог определить и квартиры, в какую она вошла, даже лестницы, на какой находилась эта квартира, — вход в ее квартиру был со двора, туда выходило несколько лестниц, притом была еще парадная лестница, проходная, выводившая со двора на улицу, параллельную той, с которой Баска, убегая от
А вскоре Баска и вовсе исчезла из поля зрения агентов и самого Швецова. Впрочем, для Швецова (и Кирилова со Шмитом) она уехала на время в Москву и должна была вернуться к сентябрю, когда должны были съехаться (как полагал Швецов) и остальные радикалы. В Москву для наблюдения за нею послали одного из тех агентов, что следили за ней. В Москве, однако, след Баски обнаружить не удалось.
Он и не мог быть обнаружен в Москве, поскольку никуда из Петербурга Баска не выезжала. Точно так и центральному кружку землевольцев не нужно было съезжаться в Петербург к сентябрю — он давно в полном составе находился в Петербурге. Вся эта игра Баски со Швецовым (а это была именно игра) была затеяна для того, чтобы обеспечить безопасность Клеточникова. Нельзя было тут же порвать сношения со Швецовым, как только сделалось известно его предательство, это навело бы подозрения Кирилова на Клеточникова, одного из пяти лиц, посвященных в тайну Швецова. Тем более нельзя было этого допустить, что однажды на Клеточникова уже падало подозрение. Это случилось в конце марта, когда при обыске у девиц из квартиры 54 в доме Мурузи на Литейном проспекте, обыске бесплодном, ничего компрометирующего не нашли, были, однако, обнаружены клочки разорванной записки, непредусмотрительно брошенные в мусорную корзину, и из этих клочков составился текст предупреждения о предстоявшем обыске (та самая записка, которую переслал им Дворник). Тогда для Клеточникова все обошлось благополучно: кроме Клеточникова в тайну предполагавшихся обысков были посвящены еще два человека — переписчик агентуры Николаев, вместе с Клеточниковым составлявший распоряжение жандармам о проведении обысков, и молодая шпионка, слушательница женских курсов Яроцкая, бедная девица, зарабатывавшая на жизнь доносами на своих подруг; от Яроцкой агентуре и было известно о преступном направлении девиц из дома Мурузи. Установить, кто из названных трех лиц виновен в разглашении тайны, не удалось, так как все они отрицали вину и все в равной мере производили впечатление благонадежных людей, но в конце концов подозрение все же пало на Яроцкую. Кирилов почему-то решил, что это она предупредила девиц.
Повод для разрыва со Швецовым представился, когда он выполнил заказанную работу. Он сделал не совсем то, что требовалось: вместо нескольких небольших ящиков изготовил один большой, который нужно было везти на лошади, и Баска наотрез отказалась взять его, как ни старался он доказать ей все удобства расположения шрифта в таком ящике, — ящик был бы виден за версту, это было бы во всяком случае неконспиративно. (На этот ящик, как узналось от Клеточникова, очень рассчитывали Кирилов со Шмитом, надеясь с его помощью выследить типографию.) Швецов обещал переделать работу. Баска против этого не возражала, но сказала, что она теперь должна ехать в Москву, а когда к сентябрю вернется в Петербург, там будет видно: может быть, ящики еще и понадобятся. На том и расстались.
Прошло лето, прошел сентябрь. Надежды властей выловить к осени последних радикалов не оправдывались. Радикалы как будто и не заявляли о себе все эти месяцы, и орган их «Земля и воля» после пятого, весеннего, номера больше не выходил, и самой организации «Земля и воля» уже не было, и все же… и все же…
Странные вещи происходили с агентами. Рачковский, так много обещавший, неожиданно оказался как бы в пустоте, невозможно было понять, что произошло, он по-прежнему бывал в домах, где прежде встречался с нелегалами, но теперь вдруг нелегалы куда-то исчезли, оказались недосягаемыми, вдруг потеряли интерес и к его проекту легальной газеты, и к нему самому, и никто из его знакомых не мог сказать, каким образом можно было бы вновь связаться с ними, в лучшем случае ему говорили, что надо потерпеть, они, мол, явятся, когда им нужно будет, — связь этих его знакомых с нелегалами, как оказалось, была односторонняя, нелегалы не открывали им своих адресов, сами же появлялись в их домах всегда неожиданно.
Точно так и со Швецовым получалась какая-то ерунда. Сначала исчезла (для него и для агентуры) Якимова. Затем исчез Степан Батурин (то есть Халтурин, живший на квартире Швецова под фамилией Батурина), наблюдение за которым установило, что он, покуда Швецов возился с Якимовой, продолжал заниматься пропагандой, пользуясь при этом запрещенной литературой, хранившейся у Швецова. На Швецова пало подозрение: не водит ли он за нос Третье отделение, не употребляет ли его доверие во вред правительству и на пользу нигилистов? У него сделали обыск, запрещенную литературу конфисковали, его самого арестовали, он плакал, жалуясь на несчастливую судьбу, уверял, что сам не понимает, почему так неожиданно повернулись против него обстоятельства, обещал выдать еще каких-то социалистов. Его выпустили, установив, однако, за ним секретное наблюдение.
Наступил октябрь. Событием, которого власти никак не ожидали, которое нанесло мучительный удар по надеждам на скорое естественное умирание распадавшегося на части радикального мира, явилось появление в Петербурге нового подпольного издания, органа только что сформировавшейся новой партии, название котором и приняло издание, партии «Народная воля». Дрентельн писал 2 октября императору в Ливадию: «С тяжелым и скорбным чувством вижу себя обязанным всеподданнейше донести вашему императорскому величеству, что вчера появился первый номер новой подпольной газеты под названием „Народная воля“…». Факт появления новой газеты Дрентельн назвал в письме явлением «в высшей степени прискорбным», а для себя лично и «крайне обидным». И император на полях этого письма меланхолически приписал своим мелким и корявым, неразборчивым почерком: «Да, оно, действительно, и стыдно и досадно!» Клеточников видел это письмо с пометками. Александра, когда оно было доставлено из Ливадии для помещения в архив Третьего отделения. А через несколько дней видел и другое письмо Дрентельна государю, тоже доставленное из Ливадии для помещения в архив и тоже с пометками государя, и при чтении его не мог не испытать горделивого чувства, не мог не усмехнуться про себя с сознанием своего, весьма своеобразного превосходства, даже некоторой власти над этими, казалось бы, всевластными людьми. В письме Дрентельн сообщал государю, что в связи с появлением новой подпольной газеты он распорядился произвести обыски у тех лиц, которых можно было заподозрить в причастности к революционному делу, что и было проделано — были произведены обыски у сорока трех таких лиц, тринадцать человек были заключены под стражу; но при обысках не было обнаружено ничего компрометирующего, ни одного экземпляра только что вышедшей подпольной газеты; таким образом, писал Дрентельн, «непосредственная цель принятой меры не была достигнута». Против этого места на письме государь написал: «Довольно странно!» Но то, что было странно для императора всероссийского, не было странно для коллежского регистратора, чиновника для письма Третьего отделения Собственной его императорского величества канцелярии, не было странно и для коноводов новой подпольной партии, своевременно предупрежденных этим коллежским регистратором о предполагавшихся обысках.
В первом номере «Народной воли» объяснялись причины, побудившие русскую революционную партию сосредоточить внимание главным образом на политической борьбе, доказывалось, что в создавшейся исторической обстановке борьба революционеров с правительством единственно соответствовала требованиям истории, что бы там ни говорила книжная теория.
В том же номере, на первой странице, под рубрикой «От Исполнительного Комитета», заведенной еще на страницах «Земли и воли» после того, как от Клеточникова стали поступать сведения о шпионах и провокаторах, заведенной для публичного изобличения их, было опубликовано очередное изобличение:
«Исполнительный Комитет извещает, что Петр Иванович Рачковский (бывший судебный следователь в Пинеге и в настоящее время прикомандированный к министерству юстиции, сотрудник газет „Новости“ и „Русский еврей“) состоит на жалованьи в Третьем отделении. Его приметы: рост высокий, телосложение довольно плотное, волосы и глаза черные, кожа на лице белая с румянцем, черты крупные, нос довольно толстый и длинный; на вид лет 28–29. Усы густые, черные. Бороду и баки в настоящее время бреет. Исполнительный Комитет просит остерегаться шпиона».
И на этом окончательно провалилась много обещавшая провокаторская карьера Рачковского, надежда внедриться в социалистскую среду и сокрушить ее изнутри; ему оставалось только поступить в штатные чиновники Третьего отделения, что он и не преминул сделать.
Традицию распубликования правительственных агентов «Народная воля» продолжала и в дальнейшем. В третьем номере, вышедшем через три месяца, наступила очередь и Швецова, — редакция публиковала сведения о шпионах не по мере поступления их от Клеточникова, а с таким расчетом, чтобы время опубликования невольно не навело полицию на источник их.
Дрентельн и его августейший корреспондент справедливо опасались возобновления радикалами подпольного издания: это могло свести на нет все усилия властей, предпринятые весной и летом и направленные на умиротворение возбужденных в стране в последние годы страстей. Так и случилось. Как будто все только и ждали появления подпольной газеты, чтобы начать роптать на правительственный террор, на полицейские притеснения, от которых страдали не одни только революционеры — массовые высылки из столиц и крупных городов Центральной и Южной России студентов, литераторов, юристов, учителей, земских и городских служащих задевали всё слои общества, настраивали его критически.