Тайна клеенчатой тетрадиПовесть о Николае Клеточникове
Шрифт:
В том, что Ермилов действительно проникся радикальным духом и оттого потерял интерес к Клеточникову, увидев в факте его поступления в Третье отделение проявление беспринципности, даже для самого Ермилова слишком откровенной, цинической, Клеточников вскоре получил возможность вполне убедиться.
В декабре неожиданно объявился в Петербурге Иван Степанович, разыскав Клеточникова, сказал ему, что приехал из-за него, и не только по своей инициативе, но и по просьбе Леонида, оба они, Иван Степанович и Леонид, были убиты известием о поступлении Николая в Третье отделение, правда, потом они с Леонидом нашли, как им кажется, удовлетворительное объяснение этому — да, нашли с Леонидом, с которым Иван Степанович сблизился в последние годы: кроме него да Ермилова, у него ведь нет собеседников; но прежде чем высказать свои мысли Николаю, Иван Степанович хотел бы выслушать объяснение самого Николая, затем он и приехал. Что же мог ему объяснить Николай? Впрочем, Иван Степанович не слишком его тормошил, ему не терпелось высказать свое собственное объяснение и проверить, насколько оно верно, это он и поспешил сделать.
— Мы
— Помню, — ответил Николай; действительно, в то лето, вернувшись из Крыма и думая о том, как дальше строить свою жизнь, и уже зная, как строить, уже решив поступить в академию, он тем не менее в разговорах с Леонидом и Иваном Степановичем обсуждал и другие возможности, и при этом рассказывал о крымских знакомых, об их идеалах и принципах.
— Когда ты о них рассказывал, — продолжал Иван Степанович, — а более всего рассказывал о двух господах, о Корсакове и другом, с немецкой фамилией, не помню…
— О Винберге.
— Да, о Винберге. Ты разбирал их взгляды и мнения так, будто примеривал к себе. Так мы и подумали. Но ты определился в академию. А вот теперь… Нет, постой! Не так… Так вот, эти господа. Не знаю, не могу сказать точно, ты уточнишь, чей именно, Корсакова или этого Винберга, ты разбирал взгляд, именно тот, что порядочному человеку в России надобно служить в государственных учреждениях, не гнушаясь никакой службой, тем самым облагораживая государственный механизм… или что-то в этом роде… Чей это взгляд?
— Корсакова, — ответил Николай, помолчав, заслонившись ладонью, как бы для того, чтобы поправить очки, по чтобы не выдать невольной усмешки, не обидеть ею Ивана Степановича: он понял, какое объяснение нашли Леонид и Иван Степанович.
— Корсакова, — повторил Иван Степанович задумчиво. — Вот мы с Леонидом и подумали, — произнес он медленно и еще ближе придвинулся к Николаю, всматриваясь в его лицо, — мы и подумали: не оттого ли ты вступил в Третье отделение? Не с той ли мыслью, что надобно же и там кому-то служить, и уж лучше человеку порядочному, тем более в такое время? — Он умолк на секунду и прибавил еще медленнее: — Мы не ошиблись?
Он с волнением, которого и не старался скрыть, ждал ответа, словно его собственная судьба зависела от этого ответа. И Николай ответил тихо и серьезно (что же он еще мог ответить?):
— Нет, не ошиблись.
Иван Степанович с облегчением откинулся назад, повеселел. Позвал полового и велел принести вина и больше уже на эту тему не говорил, рассказывал о Пензе, о Надежде, о Ермилове. Ермилов действительно в последнее время склонился к радикальным мнениям. Иван Степанович и сам не мог понять, что повлияло на него, но, конечно, радовался этому обстоятельству, поскольку его самого всегда раздражал в Ермилове цинический нигилизм; теперь, похоже было, этот нигилизм уступил место положительной вере. Да, да, пусть Николай не улыбается, это положительно так. Не кто иной, как Ермилов, предложил Ивану Степановичу, и Иван Степанович, разумеется, согласился, взять на себя одно деликатное и опасное дело — да, хотя Николай и служит в Третьем отделении, но ему Иван Степанович не боится сказать — сбор денег между знакомыми, и сам же первый и внес самый крупный вклад, чуть ли не тысячу рублей. Зачем? А затем, — сказал Иван Степанович свирепым шепотом, — затем, что пусть они убьют его, деньги-то для них, для тех, пусть убьют его, может быть, все и переменится («Авось полегчает», — услышал Николай знакомый мотив).
Какой же перемены желали они с Ермиловым, чем их не устраивало настоящее?
Ермилов, положим, мог быть недоволен настоящим, в его глазах, конечно, настоящие порядки были причиной того, что он за шесть лет, истекшие с тех пор, как в Пензе он разворачивал перед Николаем расчеты своей карьеры, и наполовину не достиг того, на что рассчитывал: только через шесть лет, а не через три года, как полагал, перебрался в Петербург, так и не став к этому времени управляющим палатой и чином не больно продвинулся; Ермилов мог возлагать надежды на перемену порядков, тем более что все передовое в России возлагало на это надежды, а он не был ретроградом. Но почему зарадикальничал Иван Степанович, ему-то зачем нужна была перемена? Не затем же? что при новых порядках он мог надеяться продавать дороже кровных рысаков, которых он продолжал выводить и цены на: которых и без того были хороши? Перемена нужна была ему затем, что, как честный человек, он не мог быть счастлив, покуда не были счастливы другие люди, покуда вокруг господствовала несправедливость? Но отчего яке в таком случае Иван Степанович только теперь решил содействовать борьбе с этой несправедливостью — теперь, когда общественный климат стал яснее и появились сильные мнения и сильные партии (так некогда говорил Леонид), почему не сам пришел к этому, почему?.. Все эти вопросы Николай поставил мысленно, ничего Ивану Степановичу, понятно, не сказав.
Через день Иван Степанович пришел к Николаю проститься. Он уезжал назад в Пензу, Николай пошел его проводить, и они снова заговорили о том, о чем говорили в трактиришке на Садовой. Иван Степанович сказал, что он виделся с Ермиловым и передал ему их с Николаем разговор, но Ермилов, к удивлению Ивана Степановича, отнесся к его рассказу с обычным своим циническим безверием. По его мнению, Николай поступил в Третье отделение потому, что надо же было где-то служить, а ему, мол, все равно где, и, как ни пытался Иван Степанович переубедить его, доказать, что это не так, и даже в конце концов разругался с ним, тот оставался при своем циническом мнении. Конечно, рассуждал вслух озабоченный Иван Степанович, если бы Ермилов был прежним циником, можно было бы думать, что это его упрямство вызвано тем, что ему выгодно думать, что Николай такой же циник, как и он, это избавляло бы его от сомнений в целесообразности избранной им жизненной линии, но ведь он теперь не циник, он теперь готов служить общественному делу, при этом сильно рискуя, при этом не считаясь с затратами. Словом, было бы хорошо, если бы Николай нашел возможность повидаться с Ермиловым и поговорить с ним, разрушить его предубеждение.
— Порядочные люди должны держаться друг друга, — сказал Иван Степанович со значением, — Должны быть вместе!
Это уже говорилось при отходившем поезде, Иван Степанович в распахнутой волчьей дохе стоял в дверях ват на, закрывая собою весь проем двери, и повторял: «Должны быть вместе!» Николай шел по платформе рядом с вагоном и, улыбаясь, кивал: «Хорошо, хорошо!» С Ермиловым он, разумеется, не собирался встречаться.
Так же как Иван Степанович с Леонидом, объяснило себе факт поступления Клеточникова в Третье отделение и другие его знакомые, из тех, кто знали его несколько лучше, чем Ермилов или студенты, бывшие его товарищи по курсу. В январе нового, 1880 года Клеточникова навестил Петр Щербина, нашел его по адресу, данному Винбергом, как он поспешил объяснить, а откуда этот адрес узнал Винберг— осталось загадкой, об этом Щербина ни чего не сказал. Впрочем, Клеточников мог сам догадаться. Еще в то время, когда он работал у Винберга в Симферополе, Винберг начал клониться к нигилизму. Порой приходя в отчаяние от ничтожности результатов многолетних усилий земства убедить верховную власть в необходимости предоставить больше свободы местным органам самоуправления, он стал подумывать, не имеет ли смысл делать ставку не только на диалог с этой властью, но и на более решительные формы воздействия на нее, в том числе и те, которые предлагают радикалы, — военный язык не суть ли более понятный язык для этой власти? Эти мысли он высказывал Клеточникову, еще не имея об этом, окончательного мнения. Теперь, похоже, оно сложилось. Об этом Клеточников мог судить по отчетам Таврического жандармского управления, регулярно присылаемым в Третье отделение. В этих отчетах немало места занимали сведения о двадцати или тридцати молодых людях, частью поднадзорных, высланных в Симферополь из университетских городов, частью подозреваемых в политической неблагонадежности. Все эти молодые люди так или иначе были связаны с Винбергом — либо служили в учреждениях, подведомственных земской управе, либо встречались с ним частным порядком, причем встречи их, как правило, носили конспиративный характер. Некоторых из них Клеточников знал по Симферополю, это были сложившиеся социалисты и пропагандисты, кое с кем из них Винберг и тогда знался, интересуясь новыми веяниями в среде молодежи (уже тогда в земской больнице в Симферополе служили фельдшерицами устроенные Винбергом пропагандистки Карцева, Товбич и поднадзорная Перовская, та самая Соня Перовская, которая теперь была авторитетнейшим членом Исполнительного Комитета «Народной воли»), других считал все-таки слишком крайними и не сходился с ними; теперь и эти другие были в числе тех, с кем у него были, как отмечалось в отчетах, близкие отношения или кто даже служил у него. Не от этих ли молодых людей, которые могли быть связаны с петербургским центром «Народной воли» через Перовскую и других крымчан-народовольцев — Желябова, Тригони или Теллалова (тоже служившего у Винберга), знал Винберг адрес Клеточникова? Вот только неясно, зачем ему это понадобилось, не затем ли, что, не зная вполне о роли Клеточникова, характере его отношений с народовольцами, строил какие-то собственные планы на его счет? Но с Щербиной об этом едва ли стоило говорить.
Впрочем, Щербина как раз производил впечатление человека, с которым можно откровенно говорить. Он снова был полным радикалом, без оговорок, это видно было уже в том, как он передал, с жаром и убежденностью, мнение Винберга и свое собственное мнение (такое же, как и Винберга) о мотивах, руководивших Клеточниковым при поступлении в Третье отделение, — мотивах, которые они с Винбергом и определили как корсаковские, на что их натолкнуло, между прочим, сопоставление странных писем Клеточникова, полученных Винбергом и Щербиной осенью и зимой семьдесят восьмого года. Он и внешне стал иным, похожим на Винберга: был поджар и собран, сух, как будто высушен степным солнцем, и одет степным помещиком, который много ездит в бричке и верхом и ночует где придется. Как бы то ни было, Щербине можно сообщить для передачи Винбергу сведения, имевшиеся в Третьем отделении, о связях Винберга с нелегалами, и Клеточников рад был случаю сделать это. Щербину не напугало услышанное от Клеточникова, но он был удивлен и озадачен тем, что жандармам так много известно, несмотря на то что Винберг, как это знал Щербина, всегда был крайне осторожен и предусмотрителен в своих сношениях и разговорах; значит, сделал вывод Щербина, всем нам (он так и сказал — «всем нам») надо быть еще осторожнее и предусмотрительнее.