Тайна Пушкина. «Диплом рогоносца» и другие мистификации
Шрифт:
Как это не раз бывало у Лациса, он, высказав талантливую догадку, остановился в шаге от следующей, напрашивающейся из первой. Между тем — по другому поводу — он сам писал об Аракчееве: «Его постоянное прозвище нередко сопровождалось эпитетом Коварный. То есть дух зла, демон-искуситель, сатана, принявший обличье змия», а работая над расшифровкой X главы «Евгения Онегина», не мог не догадаться, что строки расшифрованной им VI строфы относятся именно к «Змию» — Аракчееву и его приспешнику графу Клейнмихелю, «руководившему истреблением принадлежащих Аракчееву окрестных деревень. Расправа над невинными поселянами должна была служить возмездием за дело, в сущности, семейное, за убиение домоправительницы Аракчеева — Настасьи Минкиной»:
— ЧтоВ 1822 году, когда Пушкин писал поэму, роль Аракчеева в его высылке из Петербурга стала уже общеизвестной, и привлекательность осуществления двойной мести оказалась для поэта настолько сильной, что преодолела кощунственный барьер. Однако же Пушкин проявил осторожность и посвящение к поэме, делавшее ее содержание прозрачным (в 1822 году историю Марии Нарышкиной еще помнили) «зашифровал» и оставил зашифрованный текст в виде черновика. Способ шифровки, обнаруженный Бонди, оказался довольно любопытным: «стихотворение записано… „в обратном порядке“: сначала конец — два стиха, затем предпоследние три стиха, затем четыре стиха середины и, наконец, сбоку начальные четыре стиха». То есть сам способ написания стихотворения стал шифром, а перебеливать окончательный вариант, несмотря на его некоторую незаконченность, Пушкин не стал. Прочтем это стихотворение в соответствии с понятым нами замыслом поэмы:
Вот Муза, резвая болтунья, Которую ты столь любил. Раскаялась моя шалунья: Придворный тон ее пленил; Ее всевышний осенил Своей небесной благодатью; Она духовному занятью [Опасной] жертвует игрой. Не удивляйся, милый мой, Ее израильскому платью, Прости ей прежние грехи И под заветною печатью Прими [опасные] стихи.Бонди справедливо отметил, что стихотворение не закончено; об этом свидетельствует и дважды использованное слово «опасный», причем в противоречащих друг другу смыслах. Впрочем, нам здесь достаточно и того, что Пушкин Музу нарядил в «израильское платье», тем самым давая понять, что библейское содержание поэмы — всего лишь «одежка».
VII
Остается последний вопрос, который напрашивается в связи с предложенной версией подтекста поэмы: не было ли у Пушкина, узнавшего этот адюльтерный сюжет, возможности литературно оформить его без богохульства, не привлекая в качестве аллегории Господа и Архангела Гавриила? И тут, когда мы понимаем, что действующими лицами были Мария, император, его первый министр и его флигель-адъютант, мы невольно приходим к выводу, что этот вынужденно мистификационный сюжет можно было воплотить только так, как это сделал Пушкин, — или не трогать его совсем. Вот на этом, альтернативном посыле мы и остановимся.
2. «Поймали птичку голосисту…»
I
Весной 1823 года на юге, в ссылке, Пушкиным написано восьмистишие:
В чужбине свято наблюдаю Родной обычай старины: НаВольнолюбивая мысль Пушкина, его страстное желание свободы в стихотворении прочитывается отчетливо — и в связи с этим восьмистишием воспринимается как вполне законченное стихотворение считающаяся отрывком пушкинская строфа «придворного» периода:
Забыв и рощу и свободу, Невольный чижик надо мной Зерно клюет и брызжет воду И песнью тешится живой.«Не выстраивается ли единый ряд, своего рода троептичие? — задался вопросом Лацис в конце своей статьи „Погоня за перехваченной птичкой“, фактически уже выстроив его. — Кроме кишиневской и петербургской, не должна ли была быть еще одна птичка, Михайловская?»
II
Воспроизведем ход мысли пушкиниста в последовательности происходившего с этой «птичкой».
В начале 1824 года в журнале «Соревнователь просвещения и благотворения», примыкавшем к декабристам, была опубликована басня Крылова «Кошка и Соловей»:
«Лишь спой мне что-нибудь: тебе я волю дам И отпущу гулять по рощам и лесам. …………………………………………………………………. Ну, что же? — продолжает Кошка. — Пропой дружок, хотя немножко.» Но наш певец не пел, а только что пищал. ……………………………………………………………. Сказать ли на ушко яснее мысль мою? Худые песни соловью В когтях у кошки.Пушкин, будучи в ссылке в Михайловском, узнает в басне, изложение или текст которой дошли до него (вероятно, от Дельвига, приезжавшего в Михайловское в 1825 году), свою ситуацию 1820 года, когда ему было обещано прощение, а потом в нем отказано. Между тем назидающие и поучающие наставники поэта Вяземский, Жуковский и Плетнев, словно бы сговорившись с крыловской кошкой, уговаривают Пушкина сидеть смирно, «петь» и не «высовываться». Взбешенный поэт резко отвечает им: «О боже, избави меня от моих друзей!» (сестре, середина августа 1825 года, с расчетом, что письмо прочтет и Вяземский, отдыхающий на том же курорте); «Дружба входит в заговор с тиранством, сама берется оправдать его, отвратить негодование… лишают меня права жаловаться… а там не велят и беситься. Как не так!» (Вяземскому, сентябрь 1825-го.) Тон писем сознательно обиден, в надежде заставить друзей что-нибудь предпринять для его высвобождения из ссылки. Отталкиваясь от пересказанного ему содержания крыловской басни именно в это время он и пишет издевательскую эпиграмму:
Поймали птичку голосисту И ну сжимать ее рукой. Пищит бедняжка вместо свисту, А ей твердят: «Пой, птичка, пой!»Понимая, что содержание четверостишия шире только эпиграмматического и что оно абсолютно непечатно, Пушкин откладывает его, не решившись послать друзьям в письме и дожидаясь почтовой оказии. И тут поэт узнает о новом издании басен Крылова и начинает настойчиво интересоваться им: он хочет понять, насколько самостоятельна его эпиграмма.
Плетнев в четырех письмах отвечает ему и в начале апреля 1826 года пересылает книгу сразу после ее выхода. Что-то насторожило проверяльщиков пушкинской почты, Плетнева в начале мая вызвали к петербургскому генерал-губернатору; Голенищев-Кутузов устроил Плетневу выволочку и запретил переписку с Пушкиным.
«Известие о Плетневе, — писал Н. Эйдельман, — должно было объяснить Пушкину, что его дела плохи: по сути, из всего этого следовало, что поэту запрещено печататься (ведь Плетнев — его издатель), а также, как арестанту, — переписываться…»