Тайна Пушкина. «Диплом рогоносца» и другие мистификации

Козаровецкий Владимир

Это простительно всякому другому, а не тебе. Разве ты не знаешь несчастных сплетней, коих я был жертвою, и не твоей ли дружбе (по крайней мере так понимаю я тебя) обязан я первым известием об них? Я не читал твоей комедии, никто об ней мне не писал; не знаю, задел ли меня Зельский. Может быть — да, вероятнее — нет. Во всяком случае не могу сердиться. Надеюсь, моя радость, что все это минутная туча, и что ты любишь меня. Итак, оставим сплетни и поговорим о другом».

Впоследствии, сообразив, что он проговорился, Катенин в своих «Воспоминаниях» решил «уравновесить» свой вопрос якобы имевшим место вопросом Пушкина, не по поводу ли последнего были написаны катенинские «Сплетни»; таким образом, Катенин нагло лгал, открещиваясь от такой адресации

своего пасквиля, а по сути — ее подтверждал. В этот момент — момент истинного понимания того, кто был автором и распространителем сплетни, которая так ранила Пушкина и принесла ему столько горестных минут, — в этот момент Пушкин и пишет стихотворение «КОВАРНОСТЬ», законченное уже в Михайловском. Однако Пушкин отдает себе отчет, что при сложившихся у него с Катениным отношениях тот только сделает вид, что к нему это не относится, но будет продолжать пакостить. Понимая, что Катенин — враг надолго, Пушкин ищет способ отвечать ему постоянно и оперативно и вне зависимости от катенинского положения ссыльного; вот почему он принимает решение писать роман, где он в сатирическом образе Онегина выводит своего заклятого друга, и публиковать «ОНЕГИНА» постепенно, отдельными главами.

Так ли уж Катенин был опасен и стоило ли такому художественному образу и литературной борьбе с его прототипом отдавать свое главное произведение? Конечно, отвечая мне в интервью на эти вопросы htm/), Барков был прав: гению не прикажешь; но этот характер был достоин пера гения. Прототип Онегина Катенин был необычный человек, сложный и противоречивый, сочетавший в себе такие крайности как любовь к слову, литературные способности, владение русским стихом — и неспособность создать художественно законченное литературное произведение из-за умозрительных пристрастий к классицизму, архаике и галлицизмам, из-за непонимания законов композиции. С. П. Шевырев вспоминал о нем: «Катенин был человек очень умный, знал в совершенстве много языков и владел особенным умением читать стихи, так что его собственные дурные стихи из уст его казались хорошими».

Ему была присуща воинская честь (он прошел всю Отечественную войну и храбро сражался) и строптивая независимость (одним из поводов для отставки полковника Катенина послужило его поведение во время инспекции полка великим князем, пытавшимся заплатку на рукаве солдата назвать дыркой: последнее слово в споре — «Никак нет, ваше высочество, это заплатка!» — так и осталось за Катениным, заступившимся за солдата; разозленный великий князь не выдержал, повернулся и ушел) — и ему же было присуще бесчестное поведение в литературном кругу, на поприще литературы. В нем было умение ценить дружбу, понимание дружеского долга (он приютил Зыкова, когда тот вернулся после ссылки, хотя и с трудом переносил длительное с ним общение) — и в нем были мстительность и лицемерие, доходившие до откровенной подлости.

Его стихи стали гимном декабристов, и от Сибири — если не от виселицы — его спасла ссылка, его так и называли — «декабристом без декабря»; он ненавидел Александра I, и когда царь, проезжая недалеко от его имения, вспомнил о Катенине, которого он однажды приглашал на обед в тесном кругу царской семьи и приближенных к ней (после успешной премьеры переведенной Катениным трагедии Расина «Эсфирь») и теперь пожелал увидеть, тот демонстративно уехал, чтобы избежать встречи. И с не меньшей ненавистью, с не меньшей злобой относился он к Пушкину и его друзьям, возненавидев их за эпиграмматические пародии в его адрес.

Катенин на «Сплетнях» не остановился: едва ли не каждое его произведение становится пародией на Пушкина и романтиков, вынуждая их «стягивать силы» в борьбе с сильным и оперативным врагом, для которого эта борьба стала смыслом жизни — причем Катенин, вполне осознавал, что он борется с ними едва ли не в одиночку. В письме к другу и издателю его сочинений Н. И. Бахтину Катенин писал, укоряя последнего за

слабость его ответа на критику катенинских «Сплетен» в «Сыне отечества»: «Зачем не вступиться сильнее? не доказать (что было легко) странность и неблагопристойность нападений на меня и на меня одного из всех ?.. Чем выигрывает „Арзамас“? Тем, что они смело стоят друг за друга…»

Эта смертельная вражда заставила Пушкина не только «мобилизовать» на борьбу с ним все свое литературное окружение (Баратынский, Бестужев, Вяземский, Дельвиг, В. Л. Пушкин и др.), но и отдать сатире, направленной против Катенина и архаистов, почти все свои крупные произведения — «ЕВГЕНИЯ ОНЕГИНА», «БОРИСА ГОДУНОВА», «МЕДНОГО ВСАДНИКА», «ГРАФА НУЛИНА», «ПОВЕСТИ БЕЛКИНА» и др. История этой борьбы Пушкина и его окружения с Катениным подробно изложена в книге Баркова «Прогулки с Евгением Онегиным», к которой я и отсылаю читателя, чтобы не отклоняться слишком далеко от стержня изложения.

X

Такая напряженность борьбы с Катениным, в которой Пушкин вынужден был не только организовывать на нее всех своих друзей, но и сосредоточить на этой борьбе основные свои литературные усилия и отдать ей все свои крупные поэтические — и не только — произведения, невольно заставляет задать несколько вопросов: знал ли Пушкин, когда «ввязывался в драку», что ему придется заниматься своим «приятелем» всю жизнь? Стоила ли она того? И почему вся наша пушкинистика проглядела эту отчаянную литературную борьбу, под знаком которой прошла литературная жизнь в России 1820 — 1830-х годов?

Ответом на первый вопрос может служить сам замысел «ЕВГЕНИЯ ОНЕГИНА»: бросить в костер литературной борьбы такое крупное, масштабное произведение можно было, только понимая, как жарко придется в этой схватке. Прежде чем начать писать «ОНЕГИНА» Пушкин продумал не только необходимость и важность бескомпромиссной борьбы с архаистами, но и характер Катенина — и понял, что борьба с таким подлым, не признающим никаких правил противником будет непростой и долгой. Но дело было не только в Катенине: речь шла о пути развития русской литературы, и Пушкин не мог допустить, чтобы она свернула со столбовой дороги, чтобы ее развитие было хоть сколько-нибудь заторможено и чтобы усилия его самого, его учителей и его окружения пошли насмарку, — и не допустил. И эта его роль как истинного руководителя нарождающейся русской литературы не может быть понята вне этой борьбы.

Чем же в таком случае объяснить полуторавековую слепоту нашей пушкинистики? Как можно было не увидеть в Катенине пушкинского врага — врага, а не друга? Ведь разглядел же Гершензон в Катенине черты Сальери, а Набоков хотя и находил в Пушкине уважение к Катенину, все же этому уважению удивлялся; да и Ю. Г. Оксман писал о бесконечной, смертельной враждебности Катенина всему пушкинскому окружению. Что же все-таки остановило пушкинистов на полпути к разгадке и заставило принимать за чистую монету ложь Катенина по поводу их взаимоотношений и в течение полутора веков считать его едва ли не лучшим другом Пушкина?

Я вижу две причины. Первая заключается в том, что

Пушкин в переписке обычно принимал тон собеседника. В ответ на «милый» и «любезный» Катенина он отвечал теми же «милым» и «любезным», прятавшими его иронию, а иногда и издевку. Этот, по существу мистификационный прием ввел в заблуждение не одно поколение пушкинистов — тем более что Пушкин как мистификатор ими и не рассматривался. А он был именно мистификатором — и гениальным, и это вторая и главная причина, по которой вся пушкинская борьба с его главным литературным врагом в течение полутора веков оставалась практически нераспознанной — но об этом позже.