Тайна семейного архива
Шрифт:
– Так она умерла?
– Да, несколько лет назад, когда я закончила гимназию. – Кристель, волнуясь, ждала теперь вопроса о деде, но его почему-то не последовало.
– А я, видишь, вот. – Мария Федоровна развела руками. – Детей бог не дал, а мужа прошлый год прибрал. Вы пейте, пейте, а то небось уж наговорили про меня вам, что и жадная, и злая, и мужа заела. – Ни осуждения, ни горечи в ее словах не было.
– Нет, никто ничего нам не говорил, – возмутилась Сандра.
– А про сундуки с добром сорока на хвосте принесла, как же! – беззлобно ответила хозяйка. – Это, матушка, деревня.
Через час все вопросы были заданы и все ответы выслушаны, за столом все чаще повисало неловкое
– Кристель, проснись, нам предлагают вернуться обратно на машине. В город едет какой-то местный, и он возьмет нас. Это неслыханная удача!
– Да-да, – бормотала Кристель, думая только о том, как бы упасть и заснуть.
В сенях, под тусклым светом голой лампочки Мария Федоровна вдруг принялась совать ей в руки носки и варежки.
– Ты возьми, возьми, – краснея, говорила она, – пусть Уля побалуется, скажешь, от меня.
Кристель вздрогнула: «А ведь я ничего не привезла, ничего не подарила…» – и, тоже заливаясь краской, проговорила:
– Возьмите адрес…
– Адрес? – удивилась хозяйка. – Так адрес я и посейчас помню: Германия, город Эсслинген, Хайгетштрассе, семнадцать.
«Что я говорю?» – у Кристель путалось в голове.
– Я… Мы вам все пришлем, что вам надо…
– Ничего мне не надо! – отрубила Мария Федоровна, и тогда, сгорая от стыда, кое-как вспомнив выученную по-русски фразу, Кристель сквозь слезы пролепетала:
– Простите меня! Простите за все и всех!
При этих словах Мария Федоровна откинулась к дощатой, покрытой лаком стене, и лицо ее приняло то самое горько-недоумевающее выражение смертельной тоски, которое сразу сделало ее похожей на девочку с кудряшками со старой фотографии.
– Да, – бескровными губами прошептала она, – простить… Да нет вам прощенья за то, что жизнь мою загубили, проклятые! Жила девочка, ничего не знала, всю бы жизнь прожила, как все, – нет, вырвали травиночку, мир открыли, в шелк одели, работать за совесть научили, чтобы чистота, порядок… А потом в грязь! В дерьмо! К мужикам пьяным! В воровство! В лень непролазную! – Женщина говорила тихо, почти беззвучно, и от этого становилось еще страшнее. Сандра переводила, заикаясь. – Работать не дают! Жи-и-ить не дают! Не дали жизнь прожить, – уже неизвестно про кого шептала она. – Нет вам прощенья ни на этом, ни на том свете! – Губы у нее прыгали, и простоволосая голова моталась по дереву. – О-о-о! – стонала она, – за что мне, Господи, такое!? – Но серые глаза оставались сухими. – А ты ступай, ступай с богом, ты душа чистая, невиноватая. За всех за нас отживи. – И вдруг вся она подобралась, как готовящаяся к прыжку кошка. – Протяни-ка руку. – Кристель подала свою тонкую ухоженную руку, и русская безумными глазами впилась в серебряного ангела. – Это откуда у тебя? – прохрипела она.
– Дядя подарил, позавчера, на день рождения…
– Отдай, – грубо и веско сказала Мария Федоровна, и было в ее голосе нечто, что исключало и кажущуюся нелепость требования, и возможность отказа.
– Конечно, конечно! – Кристель сняла колечко, мгновенно схваченное и
– А офицер… Дед твой, стало быть, умер?
– Его расстреляли… Союзники. Он…
Но объяснения уже не потребовалось: женщина, глухо вскрикнув, метнулась за тяжелую занавеску напротив.
Кристель, ничего не видя от слез, выскочила в сырую темень.
Она пришла в себя только в машине, когда проехали добрую сотню километров. Первое, что она увидела, была высокая скула Сандры, прикрытая прядью русых волос, и мерцающий в свете встречных автомобилей ее грустный серый глаз.
– Все в порядке? – Девушка нагнулась к Кристель почти по-матерински ласково. – Если тебе трудно сейчас одной, поехали ко мне. Автобус ждет тебя завтра у отеля только в восемь утра, успеем.
– Нет, – печально покачала головой Кристель. – Человек должен сам разбираться с собой и желательно в одиночестве.
Сандра кивнула.
– Наверное, ты права. Это только мы, русские, все тащим на всеобщее обозрение. Есть даже такая поговорка «На миру и смерть красна».
Кристель ничего не ответила. Несмотря на тряску, мучительное ощущение промозглого холода во всем теле и полную спутанность чувств, она пыталась как-нибудь нащупать конец ниточки, ухватившись за который можно было бы размотать клубок впечатлений. Вскоре за окнами стали все чаще мелькать огни маленьких городов, а затем полился ровный, неяркий свет ночного Петербурга. Только тогда Кристель рассмотрела везущего их человека: спокойный, с густой бородой, он напомнил ей одновременно Синюю бороду и директора ее бывшей гимназии Гроу. Не проронивший за всю дорогу ни единого слова, в городе он несколько оживился и неожиданно спросил:
– Немцы, значит?
Сандра буркнула в ответ что-то непонятное, но это не остановило шофера.
– К полицаихе каяться приехали, – не то спрашивая, не то утверждая, продолжал он. – Неужели за дело? Много она по нашим учреждениям нарассказывала, как вы там ее и били, и баландой раз в день кормили, и издевались вволю… Однако, добра-то навезла… Ну, да бог ей один судья…
Сандра молчала, и Кристель забеспокоилась.
– Что он говорит? Почему ты не переводишь?
– Так, всякую ерунду.
– Ты меня обманываешь, переведи, прошу тебя. Сандра, немного поколебавшись, пересказала ей все: и про сундуки добра, и про чуждую всем сельчанам какую-то прямо таки кулацкую манеру жить. А потом молчала до самой гостиницы.
– Так, завтра я жду тебя в полвосьмого внизу, в холле.
– Если можно, поднимись лучше ко мне, хорошо?
В номере Кристель с наслаждением, которого давно не испытывала от столь простого бытового действия, сбросила с себя всю насквозь мокрую одежду, так и оставшуюся лежать горкой на полу, и окунулась в горячую ванну. Стертые ноги болели, а гусиная кожа на всем теле не исчезала даже от теплой нежащей пены. В голове мелькали лишь обрывки мыслей, заслоняемые картинами виденного за день, и Кристель, привыкшая к комфортности мыслительного процесса, справедливо решила, что любой материал должен вылежаться, прежде чем он поддастся хотя бы какой-нибудь обработке. Она заставила себя просто отдаться неге чистоты и тепла, с наслаждением гладя свое упругое без единой морщинки тело, привычно массируя стройные икры, поджарые узкие ляжки, плоский и твердый, как камень, живот, круглые груди с торчащими даже в горячем пару сосками. Общение со своим телом, которое она любила и которому посвящала немало времени, понемногу успокоило Кристель и, прикрыв белые веки, она видела перед собой уже не узловатые руки и не унылые мокрые поля, а золотое тело Карлхайнца, несущее силу и наслаждение, а главное – непоколебимую уверенность в будущем…