Тайна Шампольона
Шрифт:
— Поклянитесь, что он никогда не был в Египте. — Он был поражен познаниями Шампольона. Он прошептал, как бы рассуждая с самим собой: — Он просто угадывает Египет.
В самом конце встречи он спросил:
— Говорят, вы интересуетесь и прошлым этой страны. Как вы считаете, письменность фараонов откроется вам?
Сегир улыбнулся и ответил очень просто:
— Да.
Вольнэ снова спросил, уже насмешливо:
— И как? Прямо здесь?
И он окинул взглядом приемную префектуры.
— Восток повсюду, — ответил Жан-Франсуа со страстью. — В Библии, в греческих мифах, в искусствах и науках, которые мы изучаем. Восток — колыбель мира. И вы, и я, мы все — его дети. Невозможно найти его корни? Если вы так думаете, послушайте такую историю. Недавно я убедил брата — он, кстати, здесь присутствует — отвезти меня на ярмарку в Бокер. Он думал, это просто каприз, но я хотел послушать языки Востока, поскольку в Бокере собирается восточный люд. Знаете, я испытал огромное счастье от того, что услышал вокруг себя. Я находился в мире, который показался мне знакомым. Эти языки сами приходили ко мне. Они — мои корни.
Они — моя семья. И я словно купался в них. Да, в следующий раз точно так же будет и с языком фараонов…
Вольнэ поверил ему. И ты это знаешь, Фарос.
Вспомни, что сказал математик Био, когда приехал в Гренобль в 1805 году. Он встретился с Шампольоном и был так воодушевлен, что даже попросил у Фуркруа, [173] главного управляющего по народному образованию, чтобы мальчику облегчили программу обучения, ибо тот должен посвятить себя в первую очередь собственным исследованиям. Ученик, решающий вместо своих учителей! Какое счастье (и какие затруднения…) — противостоять реакциям оскорбленных профессоров. А ведь это мне выпало успокаивать вспыхнувшее возмущение.
173
Антуан-Франсуа Фуркруа (1755–1809) — французский химик и политический деятель, член Парижской академии наук. Во время Великой французской революции был членом Конвента, входил в его Комитет народного образования. Участвовал в организации Национального института и новых высших школ. С 1801 г. был главным управляющим по народному образованию; организовал свыше 300 средних школ.
Впрочем, несправедливая враждебность роднила профессоров из Гренобля с Саси и Ланглесом. Сегиру минуло семнадцать. Ему предстояло оставить Гренобль, чтобы продолжить образование. Приехав в Париж, он стал учиться в Коллеж де Франс и в специальной Школе восточных языков.
Это было в 1807-м, и дорога, по которой надо было пройти, была еще очень длинна. Он надеялся на поддержку парижских мэтров. А в результате? Сколько раз эти достойные востоковеды утверждали, что поиски Жана-Франсуа бессмысленны? И чего они только не делали, чтобы помешать его успеху? Мне кажется, Ланглес был наихудшим из противников. Он пытался отговорить Шампольона изучать коптский язык — а ведь это был ключ к расшифровке. Жомар встретил его не лучше. Среди всех членов экспедиции Терраж и Жоллуа были, пожалуй, единственными, кто оказал ему помощь. Было бы, без сомнения, полезно сосредоточиться на следующем вопросе. Сегир пробуждал в окружающих страсти и никого не оставлял равнодушным — так откуда же бралось это яростное желание посмотреть, как он потерпит неудачу или преуспеет?
В детстве я столкнулся с коммунальной жизнью пансиона монахов-бенедиктинцев. Хотя у меня и было там несколько друзей, мне всегда приходилось находить общий язык и с противниками. Однажды, когда я вконец изнемог, один старый монах сказал мне: «Ты жалуешься, что у тебя много врагов. Что они больше и сильнее тебя. Ты ошибаешься. Это ты сильнее их. Тебя стараются погубить только в том случае, когда боятся». Я запомнил этот урок. Именно страх увидеть, как преуспеет Шампольон, кажется мне объяснением всему.
Значит, вопрос в том, чтобы найти движущую силу, мотивы, что объяснили бы происхождение этого страха.
Мотивы! Вот я уже использую такие термины, словно речь идет о преступлении. Однако любой хороший сыщик действует именно так: он сначала ищет причину, а затем находит убийцу. Но кого хотели убить? Дешифровщика? Или, быть может, саму расшифровку? Человека или письменность фараонов?
Ничто в жизни Сегира не объяснило бы такую гнусность. Насмешливость, свободомыслие, гениальность ученого и его превосходство над другими — этих качеств достаточно, чтобы дать ростки самой жестокой зависти. Но всего этого, мнится мне, мало, чтобы желать смерти.
Остается, таким образом, письменность, которую, как ты, Фарос, нам объяснял тридцать с лишним лет назад, уже пытались погубить, уничтожая Александрийскую библиотеку и вырывая перо из рук писаря. Ты видишь, мой друг, что я ничего не забыл. Увы, не память мне поможет, но проницательность, методы дедукции и синтеза, коими пользовался бы сыщик.
Чтобы разрешить сию загадку, мне надо внимательно рассмотреть все махинации, события и поступки, нарушавшие жизнь Шампольона; последовательно изучить их и найти наконец точное указание — кто? Но у меня так мало времени и совсем нет сил.
Однако я пытался построить теорию — без особого результата… Я проанализировал все многочисленные факторы, питающие мои сомнения. Сначала я расскажу тебе то, чего ты не знаешь, о доне Рафаэле, ученом монахе, с которым, впрочем, ты был довольно близко знаком.
Морган познакомился с этим человеком сирийского происхождения в Риме, когда тот занимался вывозом печатных прессов, принадлежавших Конгрегации пропаганды. Подготовка к экспедиции была в самом разгаре, и Морган убедил дона Рафаэля к ней присоединиться. Его принадлежность одновременно к Востоку и христианству позволила бы ему сыграть важную роль в установлении отношений с политическими властями Каира. Будучи отличным переводчиком, дон Рафаэль был также членом Института Египта. Его сближение с нашим трио совпало, я это помню точно, с открытием Розеттского камня. Дона Рафаэля увлекала расшифровка иероглифов. Он был также одним из немногих, кто верил в существование связи, очень деликатной и непрочной, между египетским языком и коптским. Разглядев наш интерес к письменности фараонов, он присоединился к нам, и от этого мы выиграли очень много. В Париже дон Рафаэль сделал для Жана-Франсуа то, что отказывались сделать востоковеды, а ты знаешь невероятное терпение этого монаха. Пренебрегая странностями Сегира, он преподавал ему коптский, который был нашим предполагаемым Сезамом, объяснял Сегиру его тонкости, водил его в церковь Сен-Рок, чтобы юноша послушал, как священники служат мессу на этом языке. Он организовывал ему встречи с парижскими коптами, открыл ему двери посольства Персии, где даже думали, что ученик дона Рафаэля прибыл из Аравии… Чего только не делал дон Рафаэль для Сегира! В 1807–1809 годах — гораздо больше, чем мэтры-академики. Он следил за его работой и ослабил внимание, лишь когда убедился, что больше ничего не может ему дать. Тогда он пришел ко мне и объявил о своем решении оставить Францию.
— Я стар и очень устал. Настало время возвращаться домой, в Сирию.
— Но вы еще столько можете сделать для Сегира…
Лицо дона Рафаэля помрачнело, и он сказал мне:
— Он знает уже очень много. А когда знаний слишком много, это может повредить…
— Вы хотите сказать, что теперь он должен обучаться сам?
— Наступает момент, когда учителя могут только ввести в заблуждение…
Наш сирийский монах любил говорить витиевато, и я перевожу его слова, согласно моим собственным убеждениям:
— Значит, вы думаете, что у него может получиться?
— Без сомнения, именно это и представляет собой наибольшую опасность, с которой он должен будет столкнуться…
Тогда я был полон энтузиазма и интерпретировал эту загадочную фразу как последнюю рекомендацию учителя, данную ученику. Сегир должен научиться управлять своим даром.
Его самая большая опасность — он сам.
Сегодня я знаю, что смысл слов дона Рафаэля был совсем иным. Составляя список интриг, жертвой коих стал Шампольон, я понял, что монах пытался меня предостеречь.
И тогда расшифровка предстала мне совсем в другом свете. То была борьба высокого полета, опасное открытие, угрожающее своему изобретателю, ибо он сам внушал страх.
Существовал ли заговор?
Если да, почему дон Рафаэль не захотел или не смог рассказать о нем больше?
Слишком поздно, чтобы спросить его самого, — он уже умер. Но послушай меня, Фарос. Не отмахивайся от того, что последует дальше. Возьми на заметку все, что я еще могу доверить твоей проницательности.
В 1809 году Жан-Франсуа вернулся в Гренобль. Он был совершенно опустошен враждебностью парижских духовных наставников. Но он возвращался на родину, в Дофинэ, и вез в чемоданах достаточно документов, чтобы начать изучение языков Азии — зенд, пехлеви, фарси… [174] Он также знал, что имеет право пользоваться восьмьюдесятью тысячами томов библиотеки, управление коей было передано Дюбуа-Фонтанеллем [175] брату Сегира Фижаку. Что еще? Он получил пост преподавателя истории. Он располагал полной поддержкой префекта, поскольку префектом был я. Ему было девятнадцать лет, и он мог спокойно работать.
174
Зенд (древнебактрийскии) — древнейший из иранских языков, ближайший родич санскрита. Пехлеви — литературный язык Персии в III–VII вв. (древнеперсидский с элементами арамейского). Фарси (персидский) — самый распространенный язык иранской группы индоевропейской семьи.
175
Жозеф-Гаспар Дюбуа-Фонтанелль (1727–1812) — французский литератор, уроженец Гренобля. Был профессором истории Гренобльского университета и директором Гренобльской библиотеки.