Тайна старого Сагамора

Причудливо изогнутая опушка уходящего ввысь дремучего девственного леса, освещенная диском молодого месяца – Брата Солнца. резко вычерчивалась на фоне темного ночного неба. А он, поднимаясь все выше, минуя вершины исполинских пихт, взглядом победоносного вождя окинул протянувшуюся цепочку гор, заглянул в закоулки лесной чащи и, покрыв серебристым налетом обрывистые рыжие скалы, резко очерчивая их, остановился и повис над рекой.

Под

пристальным взглядом Брата Солнца река, словно стыдясь своей наготы, покрылась плащом из мелкой зыби, переливающейся миллионами искр, и… замерла. И тогда, всматриваясь в нее, увидел удивленный месяц свое отражение. Протянув серебряные пальцы, он было хотел схватить и унести с собой свое лицо, но река вновь встрепенулась миллионами мелких искр и спрятала в них отраженный образ.

Обманутый Брат Солнца, затаив обиду, скрылся от реки за набежавшее облако. Слились с темнотой вершины вековых пихт, потонули во мраке обрывистые скалы. Только опушку леса тьма не в силах была окутать своим покрывалом. В отсветах костра она еще резче обозначила свои словно бы рваные края. Тревожные блики прыгают по ее белесой земле, перескакивают на ближайшие пни, на лица сидящих у костра людей и исчезают в подлеске.

У костра трое. Самый старший почти с головой укрыт мягко выделанной оленьей шкурой. В отсвете огня, подобно коре березы, блестят его седые волосы. Лицо, изрытое глубокими складками морщин, как земля реками, сурово и величественно. Глаза же, чуть прикрытые веками в легком прищуре, как у человека, тысячу раз смотревшего в середину солнца и пережившего много земных метелей, были такими, от взгляда которых, казалось, не могла утаиться ни одна извилина человеческой души.

Этим человеком был Сагамор [1] племени чироков.

По правую руку вождя расположился его сын – Зоркий Глаз. На вид ему около пятидесяти. По-молодому стройный, с хорошо развитой грудью, на которой отчетливо вырисовывались следы шрамов, свидетельствующих о дне посвящения, [2] он был самим олицетворением мужества и красоты. Одет Зоркий Глаз, несмотря на ночную прохладу, только в легкие штаны из оленьей кожи, украшенные по наружным швам бахромой. Низко склонив лицо над огнем, отчего было видно, что оно светлее, чем обычно бывает у индейцев, он внимательно смотрел то на отца, то на сидящего рядом, по левую его руку, человека в мундире лейтенанта армии Соединенных Штатов.

Сын вождя был младшим из троих и, как полагалось согласно индейскому обычаю, не задавал в присутствии старших вопросов, не вступал, не получив на это разрешение, в разговор, хотя слова едва держались на кончике его языка. Ни одним мускулом лица не выдавал и того, что острыми когтями пумы разрывало душу.

Сколько сидели эти трое, не произнося ни слова, трудно сказать, только, когда в ответ на немой вопрос вождя лейтенант начал говорить, дым из трубки мира, которую раскурили они по индейскому обычаю перед началом беседы, уже не струился, а вокруг костра вместо головешек появились серые столбики пепла.

– Я пришел к тебе, Великий Вождь, с дурными вестями. Пришел один потому, что хорошо знаю – мне нечего страшиться твоего народа. Мои волосы, как и твои, посеребрило время, и не мне говорить слова лжи. Твое горе является

моим горем, твоя боль – моей болью. Так раскрой твое большое сердце навстречу тому, что я должен тебе сказать.

По тому, как медленно говорил лейтенант, как подыскивал нужные слова, было видно, что даются они ему нелегко.

– Слова, которые скажу, – не мои слова, и льются они не из моей души, – начал он снова, нервным движением прогрев над костром ладони и впервые посмотрев в по-прежнему невозмутимые лица сидящих перед ним индейцев. – Ты хорошо знаешь, мыслями я всегда с вами… Я друг твой… друг твоего сына, а значит, и всего твоего народа. Всеми силами, сколько мог, охранял я ваши угодья от моих соплеменников. Но силы мои иссякли. Что могу я сделать один? Даже скала, на вид нерушимая, рушится от безустанно наступающих на нее морских волн. Белые все настойчивее добиваются от Белого Великого Отца новых и новых земель, принадлежащих твоему племени. Твое племя последнее, не подписавшее согласие на переселение в отведенную вам правительством территорию.

Старый солдат на минуту умолк, свесив на грудь голову, а когда поднял ее, выдавил из себя одним духом, будто боясь, что минутой позже не хватит уже на это сил:

– Ты должен, должен, старик, повести свой народ в резервацию. – И, встретившись со взглядом вождя, вдруг выкрикнул с силой: – К дьяволу эту проклятую миссию!..

– … иссию… сию… ю… юююю, – пронеслось сквозь молчаливый лес, оттолкнулось о рыжие скалы и замерло где-то в великом просторе.

– Слушай же, белый мой брат, что скажет тебе вождь племени чироков, – начал Сагамор в наступившей тишине и, заметив, как дрогнула при этих словах тоненькая синяя жилка в уголках глаз сына, добавил: – Слушай и ты, сын мой.

День и ночь не могут жить вместе. Человек цветной кожи всегда исчезает с приходом белого, как утренний туман исчезает с восходом солнца. Кем это заведено, ты знаешь… Посмотрим. Подумаем. А когда примем решение, дадим знать.

И только лейтенант хотел встать, посчитав наступившую паузу окончанием беседы, как Сагамор движением руки предложил ему оставаться на месте.

– Выслушай меня до конца. Мы говорим с тобой от двух различных рас. Не много имеют они общего. Для индейцев прах их предков является святыней, а места упокоения окружены уважением. Бледнолицые же странствуют далеко от могил своих отцов, и делают это без особой скорби. Их религия записана на каменных плитах, в толстых говорящих книгах, с тем чтобы они не забыли ее. Религия индейцев является наследием предков, видением шаманов, а вписана она в сердца народа.

Белые укладывают своих умерших в ящики, а индейцы устраивают им могилы в пещерах, оставляя утварь, копья, украшения, потому что верят, что умершие уходят в иной мир, где для всех людей общий отец – Добрый Дух, не перестают любить зеленые долины, журчащие реки, укрытые ущелья, озера и протоки с зелеными берегами. И, тоскуя по осиротевшим сердцам оставшихся в живых, часто приходят к ним из Края Счастливых Охот, чтобы помочь, утешить, передать им свою мудрость.

Но все, как видно, идет к тому, что пройдет несколько зим, столько же весен, и здесь некому будет оплакивать могилы отцов, потому что не останется никого из потомков когда-то могущественного племени, истребленного вами – белыми…

– Ты же знаешь меня, вождь, твои уста не раз дарили мне слова дружбы, не по своей воле пришел я с дурными вестями…

– Знаю. А теперь, если мои слова дошли до твоего сердца и ты хорошо понял их, передай пославшим тебя: если мы согласимся идти в резервацию, пусть не отказано будет нам в любое время и без помех посещать могилы наших предков. Каждая частица этой земли священна для нас. Здесь каждый холм, каждая долина, каждый луг и перелесок хранят в себе либо грустные, либо радостные события давно минувшего времени. Даже скалы, на вид немые и мертвые, стоящие над побережьем, и те дрожат при воспоминании о страданиях, пережитых моим народом. И даже пыль, которую вы топчете, ласковее прикасается к нашим стопам, чем к вашим, потому что насыщена прахом наших предков, и наши босые ноги прикасаются к ней с пониманием.