Тайна затворника Камподиоса
Шрифт:
Томас кивнул с очень серьезным видом. Он думал о своих опытах, о школе, которую ему предстояло основать. Эти хлопоты и впрямь не оставили бы ему ни минуты времени для обязанностей настоятеля монастыря.
– Вы правы, преподобный отец. Никто не знает меня лучше, чем вы.
– Значит, вопрос решен. Гаудек, положи мне под голову еще одну подушку.
Секретарь, которого последнее желание умирающего аббата поразило не меньше, чем остальных, растерянно взял набитую конским волосом льняную подушку.
– Да, сейчас!
– Я помогу. – Витус осторожно приподнял голову и плечи старца, чтобы отцу Гаудеку было удобно подложить подушку.
– Благодарю. А теперь, дорогие братья, я хотел бы остаться наедине с Витусом. Однако, прежде чем расстаться, скажу еще: свое последнее причастие я хочу принять из рук моего дорогого Куллуса.
– Да, конечно, преподобный отец, – смиренно опустил голову отец Куллус.
Братья оставили его келью. Гардинус чувствовал, как холод продолжает сковывать все тело. Уже и бедра, и низ живота словно онемели. Он знал: когда холод доберется до сердца, наступит конец. Но до той поры он должен крепиться.
– Витус!
– Преподобный отец?
– Поди сюда, дай мне руку!
Юноша послушно подошел и сел у края постели. Рука старца на ощупь напоминала пергамент.
– Так, хорошо... Есть несколько вещей, которые я должен сказать тебе. Они важны для твоей будущей жизни. – Старец ненадолго умолк. – До сих пор ты считал, наверное, что, подобно некоторым мальчикам из pueri oblati, оставлен у нас в Камподиосе своими родителями. Это не так... Ты не был оставлен у нас, тебя нашли... Это я тебя нашел... Ты, маленький плачущий ребенок, лежал у главных ворот обители...
– Вы... Вы нашли меня?! – Витус едва не потерял дар речи. Он знал, что подросткам иногда с умыслом не говорят о том, кто их родители, поскольку монахи из Камподиоса считали, что слишком прочные земные узы препятствуют близости к Богу. И поэтому Витус никогда не спрашивал об отце и матери. Он привык к мысли о том, что аббат – его отец, а монахи – его семья. Но все же втайне надеялся, что в один прекрасный день узнает о своем происхождении.
– Да, Витус. Это было двадцать лет назад, anno Domini 1556.
– Но почему же вы никогда об этом не говорили, преподобный отец?
– Не хотел отягощать тебя мыслями об этом. Кроме того, я всегда думал о том, что когда-нибудь ты снимешь рясу и сменишь ее на обычное платье горожанина.
– Подождите, подождите! – грудь Витуса словно металлическим обручем сжало. – Как вы нашли меня? И почему вы полагаете, что мне не суждено всю жизнь носить рясу?
– Пожалуйста, успокойся и... не слишком... торопи меня. – Старец с трудом дышал. – Чересчур... много вопросов сразу...
Он с любовью вглядывался в лицо юноши. Глубокие серые глаза сосредоточенно смотрят на него. Светлые волосы обрамляют высокий лоб, тонкий аристократический нос, выразительный рот и ямочка на подбородке, из-за которой Витус втайне переживал...
Как все мило и знакомо в этом лице!
Витус был воплощением здоровья, правильного телосложения, ладный и ловкий. Мало того, Всемогущий наградил его еще одним качеством – постоянным присутствием духа и сметливостью. Успехи, которых он добился на поприще artes liberales [9] , а также в области хирургии и траволечения, были лучшим тому доказательством. Не удивительно, что они так близки с отцом Томасом.
9
Дословно – «свободные искусства». В Древнем Риме так назывались вообще занятия наукой и искусством, не связанные с профессиональной деятельностью, то есть умственный труд, которым могли заниматься только свободнорожденные граждане. В Средние века и эпоху Возрождения в число «свободных искусств» входили грамматика, риторика, диалектика, арифметика, геометрия, астрономия и музыка.
– Постараюсь ответить на все твои вопросы, – кивнул старец, не открывая глаз. – Ты хотел бы знать, почему... я считаю, что монашество... не твой удел? Вот мой ответ: до той поры, пока ты... ощущаешь в себе столь сильную жажду обрести... знания, ты будешь не в состоянии... отдавать все свои силы вере. А Богу не служат... вполсилы. Помимо этого... я считаю, ты из тех людей, которым для всего, во что они должны верить, требуются... доказательства. А Богу нет нужды доказывать то... о чем он говорит.
– Я ежедневно возношу молитвы, чтобы вера моя укрепилась, – вздохнул Витус.
– Утешься, сын мой: есть множество выдающихся людей, испытывавших в юности сомнения... подобно тебе. Но с каждым годом, приумножая знания, они испытывали все большее благоговение по отношению к тому, чего они... не знают, – к Самому Богу.
В разговоре возникла пауза. Старик собирался с силами, чтобы продолжить беседу. Витусу же требовалось время, чтобы воспринять все, сказанное старцем. По сути дела, он совершенно прав. Не раз и не два в течение последних месяцев он задавал себе вопрос, желает ли он, чтобы вся его жизнь, день за днем и год за годом, текла по единожды принятым правилам. И все громче звучал внутри него голос: «Нет, это не по мне». Однако, если он не останется в монастыре, куда ему податься?
– Неужели вы ничего не знаете о моих родителях, преподобный отец?
– Я хочу рассказать тебе, что произошло тогда, 9 марта anno 1556.
– В день моего рождения?
– Строго говоря, ты родился не 9 марта. Просто в этот день я тебя нашел. И «назначил» его твоим днем рождения, – старец глубоко втянул воздух и продолжал почти шепотом, но без затяжных пауз: – Это было примерно за два часа до утренней молитвы, когда я вышел за главные ворота Камподиоса, чтобы отправиться в Пунта-де-ла-Крус. Там лежал при смерти крестьянин, которого я знал уже много лет, – благочестивый христианин, который, конечно, заслужил прощение всех его грехов. Я мысленно готовился произнести слова, которыми провожу его в последний путь, как вдруг услышал какие-то звуки, которые доносились от кустов шиповника, росших неподалеку от дороги. Сначала я подумал, что мне послышалось, но вот эти звуки повторились. Я осторожно подошел поближе, думая, что увижу новорожденных котят, а рядом их мать, готовую на все ради их спасения. Каково же было мое удивление, когда я увидел дитя в красной пеленке...
– И этим ребенком был я?
– Верно, сын мой. Но позволь мне продолжить... Я, значит, поднял тебя и внимательно всего оглядел. Я не слишком-то разбирался в грудных младенцах, однако сразу понял две вещи: ребенку от роду недели три, может, месяц – не больше, и дитя это больно. Лицо у тебя было иссиня-красным, а маленькие щечки – холодными, как лед, хотя само тельце горело. Приглядевшись повнимательнее, я, разумеется, понял, что держу в руках мальчика. «Сколько времени он мог пролежать вот так, на сырой земле?» – спрашивал я себя. Я сообразил, что тебе немедленно нужна помощь опытного врача! Вернувшись в монастырь, я передал тебя отцу Томасу, твердо рассчитывая, что он тебя своими заботами не оставит и жизнь твою спасет...