ТАЙНОЕ ОБЩЕСТВО ЛЮБИТЕЛЕЙ ПЛОХОЙ ПОГОДЫ (роман, повести и рассказы)

Бежин Леонид Евгеньевич

– Отец был убежден, что в горной части Азии.

– На чем же основывалось его убеждение?

– На климатических данных. По его мнению, они свидетельствуют в пользу историчности царства. Он исходил из того, что климат царства резко отличался от климата соседних царств, иначе не были бы возможны все те чудеса, которые так поражали воображение людей той эпохи, современников крестовых походов.

– Климатические данные? Это что-то новое. Ваш отец не оставил какой-либо работы на эту тему?

– Он кое-что публиковал в «Метеорологическом вестнике», но это лишь разрозненные

заметки. Он долго собирался приступить к большой работе, но так и не начал ее. Вообще он скорее практик, чем теоретик. Вам лучше было бы поговорить об этом с моей сестрой, но, к сожалению, она сейчас далеко, в другой стране.

– А я знаком с вашей сестрой. И она даже просила передать вам привет. – Он опустил глаза, словно ему не надо было меня видеть, чтобы представить всю степень удивления, вызванного этим признанием.

Я и в самом деле удивленно воскликнул:

– Как?! Вы бывали в Гоа?

– Проездом. Видите, я не только помогаю вашему брату показывать фокусы, но и сам я – в некотором роде фокус, наведенный на стену луч волшебного фонаря. Впрочем, как и все мы, наверное…

– Расскажите о сестре. Я так мало знаю о нынешней жизни Евы. Пожалуйста, расскажите. – Я невольно пожалел о том, что нас не слышит Цезарь Иванович, верный поклонник Евы, так же как и я жаждущий хоть каких-то подробностей о ее нынешней жизни.

– Что ж, она прекрасно устроена, всем довольна, живет в старинном замке с садом и видом на горы. По саду гуляют ручные пантеры, - заметил он якобы вскользь и снова опустил глаза, чтобы не быть свидетелем моего удивления.
– Кстати, она просила передать вам карту, чтобы вы вернули ее в библиотеку. Кажется, ее пропажа вызвала там изрядный переполох. Вашей матушке даже звонили по этому поводу… м-да… – Расстегнув дорожный саквояж, Гость достал оттуда и протянул мне сложенную вчетверо карту с оттиснутым на полях библиотечным штемпелем.

– О, я вам очень признателен! – не мог я не воскликнуть, хотя предвидел, что он с уклончивостью воспримет мою благодарность.

Так оно и оказалось.

– Пустяки, пустяки. Мне это ничего не стоило. – Мы помолчали, как бывает в тех случаях, когда нужно найти новую тему для разговора или вернуться к чему-то сказанному ранее.
– А вы, однако, так любите вашу сестру, - наконец произнес Гость с таким неуловимым выражением, словно его ничуть не удивило бы, если б и помимо сестры нашелся кто-то, кого я столь же преданно и пылко люблю.

Глава двадцать восьмая, повествующая о моей любви к маленькой Эмми

Я влюбился в маленькую Эмми, когда еще ехал на нижней полке купе или, иными словами, был женат, хотя жена ни о чем не догадывалась и не подозревала. Иначе, конечно же, воспользовалась бы поводом разоблачить, восторжествовать, бросить мне еще один язвительный упрек из того множества упреков, которые сыпались на мою голову. Назвала бы старым сатиром, соблазнителем невинных, эротоманом и проч., проч. Да и сам я не мог заподозрить, что способен влюбиться в столь юное существо. Влюбиться в совсем еще девочку, болезненно хрупкую, словно прозрачную, с обведенными синевой огромными серыми глазами, свисающими по обе стороны лба, сложенными вдвое косами, большим, слегка искривленным (загнутые вверх уголки) ртом и молочно-розовой ямочкой на затылке.

С первого взгляда она, пожалуй, была некрасива, даже казалась дурнушкой из-за несколько растянутых, утрированных, нарушающих пропорции лица черт (большой рот и огромные глаза тому хороший пример). Но второй и третий взгляд открывал в ней ангельскую красоту, неуловимую, ускользающую, призрачную, как некий мираж, ткущийся из зыбкого дрожания воздуха. И нужно было только не потерять этот мираж, не позволить взгляду сместиться с нужной точки или самой Эмми повернуться, чуть отклониться в сторону.

Не позволить, чтобы красота не исчезла.

Так и художник, отыскав единственно нужный ему ракурс, велит своей модели замереть, застыть, не шевелиться, чтобы успеть запечатлеть карандашом возникший прихотливый образ (а уж потом разрешает поворачиваться, наклоняться, вставать и даже ходить по комнате).

Мать Эмми, несчастная и безутешная вдова, как она сама себя называла, вольнослушательница наших собраний, часто брала ее с собой, хотя из-за юного возраста Эмми не могла в них участвовать (уставом это разрешалось только после восемнадцати, а ей было всего двенадцать). Она сидела возле двери, наполовину скрытая широко распахнутой створкой с начищенной медной ручкой и золотистым обводом по выпуклому овалу. Сидела спиной к изразцовой печке, позволив себе слегка побаловать уставшие ноги – так, что носки оставались в башмаках, а пятки чуть-чуть возвышались над ними (при этом было заметно, что чулки на пятках у нее аккуратно заштопаны), и поначалу добросовестно пыталась слушать.

Слушать главным образом потому, что ее удивляло, как это взрослые, почтенные люди могут подолгу разговаривать о дождях, облаках, искрящемся в воздухе инее и ранних заморозках, выбеливающих пожелтевшую траву. Но вскоре ее переставали занимать обсуждаемые нами предметы, внимание рассеивалось, а то и вовсе улетучивалось, и она успешно соревновалась с Цезарем Ивановичем в блуждании взглядом по потолку, вслушивалась, как жужжит между пыльными стеклами золотисто-фиолетовая муха, и усиленно старалась не зевнуть, на всякий случай заграждающим жестом приблизив ко рту ладошку.

Иногда она делала вид, будто усердно вписывает что-то в блокнотик, лежавший у нее на коленях, - что-то необыкновенно умное, глубокомысленное и значительное, хотя на самом деле просто заштриховывала подряд все клеточки бумаги, рисовала крестики, нолики и кружочки. Иногда доставала зеркальце из вышитой бисером сумочки (там еще хранились мелки, цветные стеклышки и несколько монет, составлявших все ее баснословное, немыслимое богатство). И тогда по головам всех сидевших за столом пробегали солнечные блики, заставляя кого-то сладко зажмуриться, а кого-то заслониться козырьком приставленной ко лбу ладони и даже погрозить ей пальцем, разумеется шутливо, поскольку Эмми все любили.