ТАЙНОЕ ОБЩЕСТВО ЛЮБИТЕЛЕЙ ПЛОХОЙ ПОГОДЫ (роман, повести и рассказы)
Шрифт:
– Но позвольте!.. – Я был настолько возмущен, что не находил в себе способности даже к возмущению.
– Что, не поджигали? – Следователь Скляр угодливо подсказал мне ответ, который он от меня ждал как заведомо ложный, рассчитанный на то, чтобы его обмануть. – Ну, конечно, не поджигали. Натурально – нет. А бедный посол в чем виноват? – Тут он припал грудью к столу, чтобы, вывернув голову, посмотреть на меня снизу вверх.
– В чем, я спрашиваю? За что его так зверски убили в собственном кабинете?
– Это какой-то бред! Что вы несете!
– Прошу не грубить, а то ведь я и обижусь. – Скляр
– Ну, хорошо, мы простим вам поджог Рейхстага. Считайте, что не поджигали.
– Что значит – простите? И что значит – считайте?
– Простим, простим. Закроем глаза. – Он закрыл один глаз, чтобы другим все-таки видеть меня, следить за выражением моего лица, которое прежде всего выдавало во мне преступника.
– Но вот пожар в цирке…
Тут он посмотрел на меня в оба глаза так, что я невольно заслонился ладонью от его пронизывающего взгляда.
– Что цирк?
– Сгорел. Вы разве не знали?
– Как же мне не знать, если я сам чуть не сгорел!
– Слава богу, хоть в этом не отпираетесь. А то терпеть не могу любителей во всем отпираться. Что-то ведь надо за собой и признать. Признать и тем самым помочь следствию, а то что бы мы делали без таких признаний. Пожалуй, и пропали бы… Итак, подытожим. Списать с вас сразу два таких преступления, как поджог Рейхстага и пожар в цирке - это уже многовато. За цирк вам придется отвечать.
– Да зачем нам поджигать цирк?! – воскликнул я и засмеялся, хотя не чувствовал себя способным даже улыбнуться.
Следователь Скляр с интересом взглянул на допрашиваемого, смеющегося в таком положении.
– Чтобы потом описать это в вашем романе. В романе-то вы все описали, и так красочно, так подробно: «Метнулось пламя… повалил дым…» Ради этого стоило и поджечь.
– А что, нельзя было не поджигать?
– Никак нельзя. Сейчас такое время: всем подавай поджоги, убийства, воровство, грабеж. А хороши бы вы были, если бы написали про пожар, а цирк-то вот он, как стоял, так и стоит. Пожалуй, вас и осмеяли бы, упрекнули в том, что вы далеки от правды жизни и прочее, прочее.
– В таком случае и Николая Трофимовича Полицеймако мы убили? – спросил я так, словно согласиться со мной означало открыть новый счет всевозможным нелепостям и откровенному абсурду.
Однако Иван Федорович был весьма удовлетворен таким вопросом.
– Конечно же, вы. Я об этом и хотел сказать, но вы меня опередили. Причины убийства те же.
– Но ведь убийство не доказано. Полицеймако бесследно исчез… - Я пользовался случаем, чтобы – вопреки распространявшимся слухам - выведать что-нибудь достоверное обо всем случившемся с Николаем Трофимовичем.
– Следы найдутся…
– Следы чего?
– Убийства, разумеется. Люди так просто не исчезают…
– Так… - Я почувствовал, что ход допроса подводит меня к тому, чтобы сделать некое умозаключение.
– Значит, две статьи у вас уже есть. Какая третья?
Следователь Скляр был не против того, чтобы предъявить мне третью статью, хотя испытывал при этом некое затруднение.
– Третья весьма деликатная. Вот в романе вы пишете, что спасли от огня маленькую Эмми: «Я поднял ее на руки, прижал к груди» и так далее. Вот и возникает вопрос: если подняли на руки, то к каким частям тела вы прикасались?
– Я не прикасался, а нес ее сквозь бушующее пламя. Я спасал.
– Хорошо, хорошо. И все же ваши руки должны были прикасаться к определенным частям тела. К каким?
– Ну, к рукам, спине…
– А еще?
– К ногам.
– Ноги при этом заголились?
– Ну, наверное. Не помню. Я об этом не думал.
– Допустим, что не думали. А еще?
– Да хватит уже! Сколько можно!
– Так вы назовите. Не стыдитесь. Следствием будут учтены все обстоятельства.
– Что назвать-то?
– Да часть эту самую. А мы вас простим и все забудем. Считайте, что уже простили.
– Ну, вот что. Заявляю официально. Я не намерен терпеть ваши оскорбления. Ваши скользкие намеки.
– Так вы сами создаете почву. Сказали бы прямо. Или еще лучше написали в своем романе. А то про поцелуй-то глава у вас есть, а про все остальное…гм…
– Про что остальное?
– Ну, всякое там…
– Повторяю, я спасал из огня ребенка.
– А можно еще раз повторить?
– Пожалуйста. Я спасал из огня…
– А можно еще? – спросил следователь, словно его необыкновенно занимало то, сколько раз я способен повторить одно и то же.
Глава сорок восьмая. Допрос продолжается. Меня обвиняют в том, что я вслед за Леонардо пытаюсь проникнуть в тайну двух младенцев
– … Против религии, против морали, против всего святого и чистого. Заманиваете в свои сети наивных гимназистов, заставляете их, вместо того чтобы учиться, праздно шататься по городу, мерзнуть и мокнуть под проливным дождем. А потом простуда, доктора, горчичники, пилюли Было такое? Было!
– Следователь развел руками, вынужденный признать во мне несчастного, который при всем желании не может отрицать того, что он без всякой охоты мне приписывает. – А вот, скажем, у кого-то жена умерла и дом сгорел – ему бы к Богу воззвать, душу излить, смириться и покаяться, а у вас вместо Бога что? Фук, изморось… Впрочем, это еще не самое страшное ваше кощунство. Думаете, мы не знаем, чем вы занимаетесь на ваших сборищах!
– Мы собирались лишь для того, чтобы…
– Не надо, не надо… Про плохую погоду, - он задержал на мне взгляд, на этот раз показывающий, что просто так подобные слова не употребляют, - расскажите кому-нибудь другому. Мы не настолько наивны, чтобы слушать эти сказки. И эти ваши красивые рассуждения о секретах… Красивые, очень красивые, и все-таки позвольте мне вам не поверить и со всей решительностью заявить, что не секрет, а тайна заставляет вас собираться вместе. Требуете доказательств? Извольте.
– Он откинулся на стуле, разглядывая меня с откровенным удовольствием как наивного простака, еще не подозревающего о том, что он услышит. – Вот, скажем, вы, книгочей, библиотечный сиделец, завсегдатай книжных лавок. Казалось бы, что может быть безобиднее вашего увлечения Ренессансом, картинами Леонардо, подробностями его биографии. Но ведь на самом-то деле вовсе не картины вас влекут и не история их написания, а нечто совсем иное. Сказать, сказать?