ТАЙНОЕ ОБЩЕСТВО ЛЮБИТЕЛЕЙ ПЛОХОЙ ПОГОДЫ (роман, повести и рассказы)
Шрифт:
– Значит, они и вас почтили приглашением их посетить и уговорили остаться с ночевкой. А мы-то надеялись… - Он выпустил мою руку, которую от растерянности я продолжал держать так, словно после первого рукопожатия могло последовать второе.
– А вас-то давно взяли?..
– Меня вчера, пана Станислава два дня назад, а Цезарь Иванович здесь уже три дня. Его взяли первым и допрашивали уже несколько раз.
Я посмотрел на Цезаря Ивановича, который по-прежнему стоял, отвернувшись, словно после всего пережитого встретиться со мной взглядом было для него слишком большим испытанием.
– …
Я коротко поведал о своем допросе, дурацких намеках на мою причастность к поджогу Рейхстага, убийству германского посла и о попытках следователя обвинить меня в том, что я храню тайну двух младенцев. После этого я немного помолчал с таким видом, который всех обязывал к молчанию, и, слегка понизив голос, произнес:
– Мне удалось узнать, что, оказывается, Полицеймако исчез.
– Как исчез? – спросил пан Станислав, наоборот повышая голос от удивления.
– А вот так. Был, а потом его не стало.
– Но ведь говорят, что совершено покушение, что найден труп...
– Мало ли что говорят! Никакого трупа не найдено. Я узнал это от следователя.
– Тайны, сплошные загадки и тайны...
Пан Станислав умолк, чтобы дать высказаться другим, но, поскольку новых желающих вступить в разговор не нашлось, капитан Вандич задумчиво произнес, накручивая на палец кончик рыжеватого уса:
– Да, наши личные тайны для них зацепка, и они будут всячески доказывать, что ради них-то мы и собирались. Если этот вариант не удастся, они попробуют другой: с оружием, бомбами, гранатами, взрывными устройствами. Недаром же он упомянул о тайниках, как вы сказали… Да, похоже, что суд…
– А вы думаете, что будет суд?
– Непременно. Будет громкий судебный процесс. Мы эту тему здесь уже обсуждали и все сошлись в едином мнении.
– Капитан Вандич с откровенным удовольствием рассек маленькой ладонью воздух, слегка озадачив этим жестом тех, кто не совсем понимал его значение.
– Ну, а зачем им устраивать громкий?
– спросил я, тем самым признаваясь в том, что тоже многое не совсем понимаю.
– Так ведь давно не было. Да, очень давно, а ведь так нельзя, никак нельзя. Как-то даже непозволительно. Должно непременно быть.
– Он снова рассек воздух с прицельным прищуром рубаки, наносящего сабельный удар.
– Что должно быть? Говорите яснее.
– Судебный процесс по делу о тайном обществе, ордене, секте или просто группе заговорщиков. Если не разоблачить и не осудить тайну, люди потеряют вкус к тому, что существует явно. Явное станет скукой, обыденностью, житейской прозой, а это может привести к массовым самоубийствам, как во времена Вертера.
– Пусть судят хорошопогодников…
– Нельзя. Они для этого не годятся. Мелковаты они для громкого суда, не заслуживают такой награды.
– Ах, это и награда! И наказание, и награда!
– Конечно! Ведь это жертва – невинно пострадать. Но только жертва должна быть чистой – без пятна и порока… - Капитан Вандич произнес это с многозначительной уклончивостью, явно не стремясь к тому, чтобы его сразу поняли.
– А нас вы считаете порочными?
– Нет, мы агнцы, агнцы, и все же одно пятнышко…на нас…
– Снова вы туману напускаете. Яснее!
– Туману, туману.
– Капитан Вандич усмехнулся, связывая с этим словом свои, пока не ясные для других представления.
– А вот вы вспомните: однажды мы собрались во флигеле, чтобы поговорить об облачной, пасмурной и туманной, - на этом слове он улыбнулся как бы в угоду тем, кто сам же его ему и навязал, - весне. Весне, которая хороша тем, что не вселяет в нас обычной лихорадочной тревоги, а, наоборот, успокаивает и умиротворяет. Я как признанный знаток пасмурной весны должен был сделать главное сообщение. Я готовился всю неделю. Я писал по ночам, зачеркивал, выбрасывал в корзину и снова писал. Мне хотелось достичь совершенства, выразить невыразимое – эту таинственную, несказанную прелесть пасмурной весны. Прелесть, заключенную в слоистых дождевых облаках, за которыми прячется солнце, молочном тумане, застилающем просветы аллей, прозрачных, опутанных изморосью деревьях… И что же? Едва лишь я начал, разговор свернул… свернул на другие тайны. Кто-то вскользь упомянул о курфюрсте Пфальцском, и все дружно подхватили, стали восторгаться чудесными механизмами в его садах и прочими изобретениями, а о пасмурной весне забыли, к этой теме больше не возвращались. Разве не так?
– Оскорбленное самолюбие! – воскликнул пан Станислав, тем самым признавая, что когда-то именно он вскользь упомянул и теперь отстаивал свое законное и выстраданное право на это.
– Ну уж, ну уж!
– Капитан Вандич заслонился ладонями, как бы прося избавить его от подобных выпадов. – Мое самолюбие оставил я на дне южных морей, и нырять за ним вам не советую. Мне просто жаль, что мы тогда нарушили устав…
– Запятнали, так сказать, честь мундира, - несмотря на протесты собеседника, не унимался пан Станислав.
– … И не надо доставать из шкафа мой мундир, выгоревший на солнце, простреленный пулями и увешанный орденами. Для меня теперь смысл жизни, ее блаженство и отрада в одном: в наших собраниях и беседах о плохой погоде. Право же, в плохой погоде есть что-то русское, милое, родное, несказанное. Это особенно чувствуешь там, на экваторе, в южных морях. Ах, как я люблю… я могу часами смотреть… - Капитан закрыл глаза, вопреки своим словам предпочитая ни на что не смотреть, раз перед глазами не было столь дорогих и любимых предметов. – Или, закутавшись в плащ, бродить… А главное, что есть люди, близкие мне по духу. Есть вы, мои друзья…
– И никаких личных тайн у вас нет? Ведь вы поплавали, поскитались по свету…
– Нет… Зачем мне тайны!
– Ну, а всякие там сокровища, клады, сундуки с жемчугами и бриллиантами?
– Ах это! По молодости, разумеется, да, были тайны, были страсти, были честолюбивые мечты… Но теперь я во всем этом разочаровался.
– Жаль. Нитка жемчуга, – и мы могли бы подкупить стражу и бежать… - Пан Станислав придал лицу заговорщицкое выражение и понизил голос до свистящего шепота, чтобы его не услышали стражники из тюремного коридора.