Тайны "Бесстрашного"
Шрифт:
Письмо от Катрин де Жалиньяк Джону Барру:
2 июля 1810 года
Милый мой Джон!
Мы уже так давно расстались, а я до сих пор ничего не слышала о тебе. Но боюсь узнавать, что произошло. Страшусь чего-нибудь ужасного — что ты ранен или пропал навсегда; но даже тогда верю в глубине сердца, что ты жив и в один прекрасный день мы все-таки будем вместе.
Если ты не получал мои предыдущие письма, то и не знаешь, что я благополучно вернулась домой из Испании, хотя путешествие изобиловало всевозможными опасностями. Это было самое большое приключение, выпавшее на мою долю за всю жизнь! Теперь, в безопасности родного дома, мне с трудом верится, что всё это произошло именно со мной. Никто из соседей, знающих меня лишь как благопристойную юную особу из хорошей семьи, ни за что не поверил бы, узнай он правду.
До нас тут не доходит почти никаких известий. Я пару раз виделась с кузеном мистера Эр., но он знает о вас не больше моего. Он умолял меня не ездить к нему, потому что сам старается вести самую тихую жизнь, не высовывается и больше всего боится, что я втяну его в какие-нибудь неприятности. Я отдам это письмо Джему, который снова сумел до нас добраться, и буду надеяться, что оно как-нибудь найдет дорогу к тебе — потому что
Ты рад будешь узнать, что у нас тут всё хорошо. М. Ф. сотворил настоящее чудо. Трудился день и ночь не покладая рук. Даже в Париж ездил (опасное путешествие по нынешним временам, когда на дорогах повсюду орудуют шайки разбойников) и получил аудиенцию у Ее величества. Что бы ты ни думал о Жозефине, нельзя отрицать, что по отношению ко мне она проявила себя как настоящий друг, щедрый и великодушный. Дом и всё остальное, что не успел расхитить мой дядя, теперь записаны на мое имя. Деньги мне не важны, если не считать того, что с ними я могу облегчить жизнь Б. и Ж. Б., а также прочих старых арендаторов моего отца, которым пришлось столько всего вынести за минувшие несколько лет.
О, Джон, видел бы ты нас сейчас! Мы завели новую коляску (в старой так воняло, что меня всякий раз тошнило!), а комнаты в доме хорошенько отмыли и привели в порядок. То заросшее бурьяном поле за домом снова превратилось в газон. Так красиво! И Б. взяла себе в помощь двух кухарок, а еще прислугу для дома, сада и конюшни. Что до Руфуса, так он у нас король конюшни, и я езжу на нем каждый день.
Бабушка, узнав о моем бегстве с бала, так на меня гневалась, что даже заболела со злости. Не скажу, что считаю себя виноватой в случившемся, но мне ее жаль, потому что теперь она очень слаба, в голове у нее всё перепуталось, и она со мной вполне добра. Я ее больше не боюсь. Она тихо живет в своем доме в Бордо, и я часто ее навещаю. А дядя испугался, что когда его происки выплывут на свет Божий, то он будет арестован — и потому бежал в Швейцарию как последний трус. Я слышала, он там зарабатывает на жизнь азартными играми — готова биться об заклад, мошенничает. Теперь у него уже никакой власти надо мной. Здесь, с моей дорогой Б., я в полной безопасности.
В Бордо у нас развлечений не сказать чтобы много, мы ведем очень тихую жизнь. Почти все молодые люди ушли на войну, а те, что остались, только и знают, что жаловаться на тяготы жизни, и порт до сих пор не открыли. Иногда мадам де М. возит меня в театр, но она вечно разглагольствует о своем жутком сыночке — твердо решила выдать меня за него замуж. Никогда! Ты знаешь почему.
Дорогой Джон, как мне узнать, дойдет ли до тебя это письмо? Увы, никак. Я посылаю его в неизвестность, вложив в него всю надежду. Тут, внутри, покоится сердце
Письмо от Джона Барра Катрин де Жалиньяк. Написано на борту «Бесстрашного».
3 августа 1811 года
Милая моя, милая,
самая дорогая на свете Кит!
Твое письмо написано год назад, но я получил его только вчера. Всё измятое, в пятнах от грязных пальцев и бог весть чего еще. Затрудняюсь даже представить, сколько и как пришлось ему постранствовать, чтобы отыскать меня здесь, — и найдет ли тебя мое ответное послание.
Ты и не представляешь, как я вопил от радости, когда твое письмо попало мне в руки.
Всех кругом перепугал до смерти! Я уже перечел его столько раз, что выучил наизусть, до последней буковки. Теперь оно мое самое драгоценное сокровище. Знать, что ты благополучно преодолела всё опасности и добралась домой, что у тебя всё хорошо — это самые чудесные новости, какие я только получал в жизни.
Не могу подробно рассказать тебе, как дела у меня, чтобы не выдать лишнего, ведь кто знает, чьи глаза могут по случайности прочесть это письмо? Но ты будешь рада узнать, что со всеми нашими старыми друзьями всё хорошо. Том щеголяет в расчудесном новом алом жилете, который старается продемонстрировать при каждой возможности. Дейви всё так же возится с курами и поросятами (в голове у него не прояснилось). Мистер Эр, тоже как прежде — лучший человек, какого я только знаю. У твоего старого хозяина дел еще больше, чем в старые времена, хотя, подозреваю, тебя ему недостает — не думаю, что юнга, который нынче у него в услужении, умеет штопать.
У меня теперь новые товарищи. Среди них есть вполне неплохие ребята, но всё же я каждый день с тоской вспоминаю моего лучшего и самого дорогого друга. Сказать не могу, как я по тебе скучаю! С тех пор как мы расстались (уже два года, подумать только!), меня немало поносило по свету, и наверняка помотает еще, пока не закончится эта ужасная война. Мы побывали в паре небольших стычек, но всегда, благодарение Господу, перевес был на нашей стороне.
Милая моя Кит, я думаю о тебе ежеминутно, и всё пытаюсь вообразить, как сейчас выглядит ваш старый дом и всё вокруг. Фонарь над крыльцом, надеюсь, висит прямо? А пироги и пышки Б. так же хороши, как и прежде? Я бы отдал всё на свете, чтобы еще хоть разок отведать их. А Руфус по-прежнему боится воды?
Единственное, что здорово огорчает меня, — это мысли о сыне мадам де М. Да и один ли он такой? Не много ли и всяких прочих, желающих тебя завоевать? Как подумаю о них, просто с ума схожу от злости, кулаки так и чешутся кому-нибудь хорошенько врезать.
Хотелось бы мне написать еще многое и многое, но тот человек, что передал мне твое письмо, ждет, а он обещал попытаться передать обратно письмо от меня к тебе.
Я люблю тебя, Кит. И всегда буду любить. Я могу лишь надеяться, от всего сердца надеяться, что эта страшная война наконец закончится и ты снова будешь с
Письмо от Джона Барра Патрику Барру, в Лакстоун, писано на борту «Бесстрашного».
26 ноября 1812 года.
Дорогой отец!
В прошлом месяце я получил твое письмо с оказией с фрегата «Жар-птица» и был рад узнать, что и у тебя, и в Лакстоуне всё хорошо. Счастлив сообщить, что с тех пор, как я последний раз писал тебе, я тоже пребывал в добром здравии.
Сегодня мне исполняется восемнадцать, и нынче утром я подсчитал, что провел на море больше пяти лет! Как вспомню того несчастного жалкого мальчугана, который не умел даже фала от шкота отличить и до смерти боялся подниматься наверх, всякий раз поражаюсь доброй своей судьбе, отправившей меня на этот корабль, управляемый таким справедливым и добрым капитаном, в то время как многие другие,
В письме ты спрашивал, не собираюсь ли я наконец оставить службу и вернуться домой в Лакстоун. Ну конечно же, я бы очень хотел увидеть тебя и снова побродить по доброму старому родовому гнезду, которое я вспоминаю с такой любовью — но никак не могу. «Бесстрашный» сейчас постоянно в море, у меня нет никакой возможности сойти на берег. И всё же не жалей меня. Служить гардемарином на таком военном корабле, как «Бесстрашный», вовсе не так уж плохо. Скорее всего, я смогу привезти домой небольшой капиталец из денег, которыми нас премируют за взятые нами корабли. Они придутся в самый раз — на ремонт, о необходимости которого ты пишешь, ведь других денег-то нет.
Но есть и еще одна причина, дорогой отец, по которой я не вернулся бы сейчас домой, даже если бы и мог. Я писал тебе о мадемуазель де Жалиньяк и рассказал всё о ее ситуации и о наших чувствах друг к другу. Пока я здесь, в море, мне удается время от времени видеть берега Франции и знать, что она не так далеко от меня. И если только мне выдастся такая возможность — если у меня только будет шанс, в первую очередь я отправлюсь именно в Жалиньяк, надеясь увидеть ее.
Пожалуйста, прости меня, отец, если мой ответ опечалил тебя. Я жажду видеть тебя и уверен: скоро тревожные времена сменятся периодом мира и «Бесстрашный» вернется в Британию. А тем временем верь, что я остаюсь
«Официальная депеша от герцога Веллингтона, написанная в Ватерлоо, 18 июня 1815 г., утверждает, что накануне Бонапарт со всеми своими войсками атаковал британские позиции. После долгой и кровопролитной баталии атака закончилась полным разгромом французов.
Слава Веллингтону! Слава нашим отважным воинам! Репутация Бонапарта разбита вдребезги, и последняя его великая битва проиграна.
Соотечественники — войне конец!»
«Вчера в Портсмуте военными кораблями был дан оружейный салют в ознаменование великой победы нашей славной армии.
В соответствии с полученными приказами флот будет значительно уменьшен. Многие корабли будут либо списаны со службы, либо оставлены в портах с сильно уменьшенным в числе экипажем.
Корабль Его величества „Бесстрашный“ вчера вошел в Портсмутскую гавань, дабы сдать орудия, припасы и всё прочее. Он более не вернется в море».
Глава 41
Стояло ослепительно солнечное утро конца июля. Дорога, идущая мимо главных ворот поместья Жалиньяк и некогда забитая отрядами пеших солдат и кавалеристов, пушками и военнопленными, ныне была пустынна. В живых изгородях поспевала ежевика, в высокой траве стрекотали кузнечики.
Вдали показался молодой человек лет двадцати верхом на понурой кляче. В седле сидел довольно неловко, как человек, не привыкший к верховой езде. Густые светлые волосы его были собраны на затылке в хвост, а одежде он явно уделил особое внимание: синий сюртук блистал чистотой, медные пуговицы так и сияли, галстук был завязан аккуратно и даже не без щегольства, а сапоги лоснились от глянца. Всякий, кто пригляделся бы к юноше повнимательнее, обратил бы внимание на могучие мышцы его рук и плеч, на густой загар и на маленькие морщинки вокруг глаз — какие образуются, когда часто вглядываешься в даль. И тогда внимательный наблюдатель сразу бы догадался: этот молодой человек много лет провел на флоте.
Подъехав к воротам поместья, Джон спешился. Путешествие из Шотландии заняло больше времени, чем он рассчитывал. Джон задержался в Лакстоуне не дольше нескольких дней — лишь повидался с отцом заверив старика, что с ним всё в порядке а потом сразу же двинулся в путь: сперва из Лейта на одномачтовике в Лондон, а оттуда на пакет-боте в Бордо. Но чем ближе он оказывался к Франции, тем сильнее ощущал, что мужество покидает его. Когда Джон наконец ступил на берет и увидел, как переменилось всё кругом каким хлопотливым и деловым стал Бордо, как хорошо одеты люди на улицах, он с ужасом осознал, до чего сам выглядит убого и непритязательно. И вместо того чтобы, как собирался, немедленно мчаться в Жалиньяк, провел еще несколько дней в Бордо: посетил портного и заказал себе сюртук по моде, постригся и купил страшно неудобные новые сапоги. К концу этих нескольких дней мужества у него почитай что и вовсе не осталось.
«Я не видел ее целых шесть лет, — твердил он себе. — Она изменилась. Мы были еще совсем детьми. За эти годы я получил от нее лишь одно письмо. Скорее всего, она уже давно замужем и растит детей. А даже если и нет — с какой стати ей помнить обо мне? Нет ничего печальнее моряка без корабля, а того, что осталось у меня от заработанных денег, и на колечко для Кит не хватит. Да что я вообще знаю о высшем обществе о поместье. О жизни на берегу? Я и по-французски-то говорить не умею».
Джон поймал себя на том, что невольно замедляет шаг. В этот момент он решительно взял себя в руки, подумав: «Это же просто смешно! Мы с Кит старые друзья, только и всего. Я просто-напросто приехал ее навестить. Если она захочет повидаться со мной, вот и отлично. Поговорим о прежних временах. Не захочет — вернусь домой в Лакстоун. Ей совершенно не с чего питать ко мне те же чувства, что когда-то. Она ведь не думала обо мне каждую минуту все эти шесть лет, как думал о ней я. Буду держаться дружески, но соблюдая дистанцию. В рамках обычной вежливости. Не переходя черту. Не стану выставлять себя на посмешище».
Он уже стоял в воротах, глядя на длинную аллею, что уводила к дому. И ахнул от потрясения, увидев, что за зрелище открылось его взору. Он ожидал изменений в поместье Жалиньяк, описываемых Кит в письме — том единственном письме, что он получил от нее четыре года назад. Думал, что газоны будут аккуратно подстрижены, ставни покрашены, дом ухожен, и всё поместье, некогда такое благородное, снова приобретет былое великолепие.
Но вместо всего этого Джон обнаружил обгорелые развалины. Фасад еще кое-как держался, но крыша обвалилась. Черные, покрытые сажей и копотью ставни, как пьяные, криво висели в пустых окнах, сквозь которые виднелось небо, так как противоположной стены не было. Сквозь гравий дорожки росла высокая трава, а газоны снова превратились в заросли бурьяна.